– Как это вы ко мне, мои милые, попали… каким счастливым случаем? – не без веселого добродушия спросил он.
– Мы и сами не знаем, – отвечал я. – Нас без всякого повода арестовали в уезде, а затем перевезли сюда, конвойный говорил, для того, чтобы освободить.
– Так, так, – заговорил уже совсем участливо человек в красных рейтузах, – освободить… Посмотрим, посмотрим. Кто это вы, голубчики мои, будете?
– Мы бывшие офицеры, – откровенно отвечал я. – Жили у себя в деревне, сами обрабатывали землю, совсем не знаем, за что нас арестовали. Нам и допроса никакого не было.
– Вот как! – с соболезнованием удивился он. – Даже и допроса вам не было… Ну, ничего, ничего, голубчики, не обижайтесь – разберем, допрос вам будет, и скорый, я уж за вас похлопочу… Вот завтра увидим… А пока переночуйте у меня. Тесновато, да что ж поделать. Пойдемте, я вам покажу, – он встал и первым вышел из двери.
Мы последовали за ним.
VI
Человек в красных рейтузах, всю жестокость ласковых слов которого мы могли почувствовать уже через несколько мгновений, был, как я узнал потом от других заключенных, комендант и палач Чека – знаменитый Галкин. Он был прославлен не только своим полнейшим бессердечием, но и неподражаемым глумлением над жертвами, попавшими в его руки. На совести этого изверга лежит много собственноручно совершенных расстрелов. Под его руководством были расстреляны в крепости великие князья, причем, по рассказу очевидца, великий князь Павел Александрович, будучи лишь тяжко ранен в бедро, был зарыт полуживым. Говоря в своих воспоминаниях об этом коменданте тогдашней Чеки, но не называя его фамилию, писатель Амфитеатров относит его к числу бывших тюремных надзирателей «старого режима», а потому и не удивляется всему тому отталкивающему, что он в нем заметил. Каким бы «отвратительным ни представлялся «старый режим» многим до сих пор «либеральствующим» соотечественникам я должен все же сказать, что именно прежние тюремные надзиратели этого режима, с которыми мне изредка пришлось сталкиваться в моих большевистских тюрьмах, оставили во мне незабываемо благодарное воспоминание. Я мог бы назвать много фамилий и сослаться на многих свидетелей, если бы не опасался возмездия со стороны большевиков по отношению к этим достойным людям, столь отзывчиво и мягко относившимся к заключенным. Что касается до Галкина, то, как мне затем рассказывали в крепости, он был до революции простым почтальоном в районе Сергиевской и Фурштадтской улиц, знал превосходно не только обитателей этих аристократических улиц, но и их денежные дела, связи и положение, а потому особенно содействовал их аресту и разгрому их барских квартир. Как он дошел до высокого поста коменданта Чеки, молва не говорила, впрочем, принимая во внимание его душевные качества, это и не было удивительным.
Пройдя всего лишь одну комнату и короткий зловонный коридор, на окне которого, свесив ноги, сидел вооруженный красноармеец, Галкин остановился, приоткрыл дверь и, пропуская нас, радушно сказал:
– Прошу пожаловать.
Мы с братом шагнули и остановились. Огромная комната вся была полна какого-то шарканья, жужжания и смрадного, густого тумана, почти не пропускавшего света от небольшой лампы под потолком. Разобраться, куда мы попали, стало возможным лишь в следующие мгновения. В комнате стояли разбросанными по разным направлениям несколько редких кроватей и столов. На кроватях, под кроватями, на столах, под столами и во всех промежутках между ними тесно лежали, сидели или просто стояли отодвинутыми к стене люди всех возрастов и самых разнообразных одеяний. Посредине комнаты оставался не заполненный людскими лежащими телами узкий проход. По этому проходу, шириною в 2 человека, непрерывным потоком двигалась от стены до стены плотная толпа тех же людей, или молчаливо-сосредоточенных, или оживленно друг с другом разговаривающих. Это были вынуждены всю ночь гулять те, кому уже не хватало места для лежания или сидения и невмоготу стало стоять. Шум и шарканье этой движущейся равномерно толпы и были тем звуком, который так меня озадачил в первую минуту. Пустынные, вымершие улицы Петрограда мне стали сразу понятны. «Так вот куда переселился весь город», – подумал я невольно тогда. Продолжая часто со дня отречения государя жить картинами из Французской революции, я и тут сейчас же вообразил себя «в Консьержери», где томились жертвы Комитета общественной безопасности8.
– Пожалуйте сюда, – раздался чей-то голос.
Я оглянулся и заметил в углу налево около входа небольшой столик, освещенный лампочкою и окруженный несколькими людьми. К нам обращался сидевший за этим столиком пожилой седовласый человек. Это был староста, выбранный из среды заключенных. Он сидел в Чеке уже давно и очень надеялся на освобождение. Мне называли его фамилию, но я, к сожалению, ее забыл. Помню только то, что его вскоре расстреляли. С большим трудом прибираясь с узлами через движущийся людской поток, мы подошли к его столику.
– Позвольте узнать ваше имя, отчество и фамилию, – спросил староста, – когда и где были арестованы?
Мы сказали; все это он быстро записал в лежавшую перед ним книгу.
– Ну, теперь формальности выполнены. Прошу вас располагаться, – и он не без радушной иронии сделал широкий знак рукой.
Но располагаться было нелегко – во всей комнате, как я сказал, места не было. Я смешался с двигавшейся по узкому проходу толпой, потеряв при этом брата, и с нею дошел до противоположной стены, где оказалась дверь в какую-то комнату. Она, видимо, была ранее кухней, так как в ней находилась плита, но и она была набита до отказа заключенными.
Было более 4 часов ночи. Я еле держался на ногах и от усталости, и от нервной смены настроений. Совсем близко от того места, где я в недоумении стал, от стены отделился человек и направился бродить с гуляющими. Я сбросил на освободившееся от него место свой узел, сел на него и, прислонившись к чьему-то плечу, вскоре задремал. Очнулся я, когда неимоверно запыленные, грязные окна стали немного более светлыми от зачинавшегося утра. Обстановка почти не изменилась. Комната была полна того же смрада и тумана, так же тускло, почти не освещая, горела лампа, и тот же людской поток двигался посреди комнаты. Но на многих кроватях и столиках люди уже не лежали, а сидели; около многих стояли чайники, и они что-то пили, мне тоже захотелось очень пить, но посуды никакой у меня не было.
– Нет ли у вас кружки напиться? – спросил я у соседа, на плече которого я так бесцеремонно дремал ночью.
– К сожалению, нет, – отвечал он и улыбнулся. – Я сам намеревался у вас попросить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});