Вокруг Соловьева и с подачи его самого было много последователей: Флоренский Павел Александрович[136], Серапион Машкин – это всё люди того же толка, того же модуса, той же линии поведения.
Жена Флоренского Анна Михайловна Гиацинтова была женщиной решительной: когда Флоренского расстреляли, то она с удивительной смелостью сказала: “Слава Богу, иначе он еще был бы в числе творцов атомной бомбы”.
Владимир Соловьев и причащался за католической мессой и, потом, перешел в католичество восточного обряда - и опять последовало возвращение в Православие, но не настоящее, искреннее, а смертная исповедь у православного священника. Отпевали Соловьева в православном храме: священник Румянцев, среди сослужащих находится и будущий священномученик Петр Зверев (тогда - иеромонах).
Отец Соловьева Сергей Михайлович происходил из духовного звания, но из самого Соловьева сложился деятель антиклерикальный. Поэтому для таких людей участие в православных Таинствах – это скорее снисхождение к окружающим, можно сказать. Да и вообще сам круг Соловьевых: болезненный брат Михаил Сергеевич, вообще-то говоря – очень приличный человек; но когда он умирает, жена его Ольга Михайловна, ничтоже сумняся, уходит в другую комнату и там застреливается. То есть, люди живут не просто в секуляризации, не просто в обособлении, а это какое-то предпотопное состояние, о котором Сам Господь сказал - “Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками” (Быт.6.3).
Почему Соловьев находит возможным поступать так?
В конце 80-х – в начале 90-х годов Владимир Соловьев развивает свою триаду или свой теократический идеал. Триада: царь – пророк – первосвященник.
Первосвященником он сразу берет Римского папу, потому что в нём, согласно Соловьеву, идея первосвященства выражена с наибольшей полнотой. Что импонирует Соловьеву – именно такое вот самодовление, самодостаточность, пафос первосвященства. Конечно, некоторые вещи Иннокентия III Соловьев считает все-таки преувеличением[137]: Иннокентий III даже к святому алтарю подходить для себя считал излишним, а ему подносили Святые Дары, когда он стоял посреди храма. Как бы сказал Петр Иванов – “Безмерно зазнавшийся слуга, пользуясь величайшим смирением Господина…”
Теократический идеал Соловьева в его триаде – единого государства будущего: это царь (православный), но так, чтобы его царство и пафос имперской идеи распространился на весь мир; первосвященник – Римский; наконец, пророк, который бы возвещал волю Божью двум другим, то есть и царю и папе.
Этот-то “теократический идеал” вдохновлял окружение Николая II, поэтому ему и подсунули Распутина в качестве пророка. Сам Распутин – пешка, пророк-то бы все равно нашелся бы. Сергей Булгаков, оказавшись уже в Константинополе, совершенно серьезно эту идею комментирует.
Когда эта концепция разработана, то чту такое для Соловьева какая-то там Великая схизма, какая-то там церковная дисциплина, когда пророком-то он мыслит себя. И это не просто – “мы почитаем всех нулями, а единицами себя, мы все глядим в Наполеоны” – Наполеон-то по сравнению с ним – ученик приготовительного класса.
Впоследствии Соловьев откажется от этой своей триады и, вообще, от своих эротических (да!) и теократических построений; и тогда у него главой мирового правительства и Правителем вселенной окажется антихрист: уже настоящий и названный своим именем. Кстати говоря, в отличие от беспомощных шатаний Флоренского (что Антихрист родится где-то в районе Бологого), Владимир Соловьев прекрасно понимает, что нельзя родиться антихристом, а антихристом можно стать. Эту грань, этот акт свободного выбора и, как раз, по подсказке сатаны, что “ты будешь владыкой мира”, этот акт будет указан и проведен последовательно.
У Соловьева вся его история – порыв и срыв. Уже где-то в 92-м году эту свою эротическую теорию он как бы сам внутренне предает забвению, как бы сбрасывает внутренне с письменного стола. (Соловьев легко мог отказываться от своих прежних мыслей и мыслительных комбинаций).
Соловьева соблазняет новая мечта. В 1892-1894 годах пишет “Смысл любви”. Здесь целых три сквозных идеи: София, всеединство и вечная жизнь.
София (по Соловьеву) - это не то, чту у Юстиниана и, вообще, не то, чему посвящен Константинопольский храм. София – это Премудрость Божия, Премудрость Второй Ипостаси, поэтому “Единородный Сыне и Слове Божий, бессмертен Сый” (тропарь храма Святой Софии). Это уж тем более не наши Новгородские блуждания и топтания в виде огнелицего ангела. Немного тут есть, попросту сказать, аллюзии апокалиптической, то есть он берет только апокалиптический образ “жены, облеченной в солнце” (Апок.12.1), но, в разрез со всеми святоотеческими толкованиями, здесь вовсе не Церковь, а это – некая такая вот мистическая, сущность (или образ); но личность ли это или только образ (как икона) – это менее всего было ясно и самому Владимиру Соловьеву.
В то же время Соловьев ищет персонификации в Софии; и даже Софья Петровна Хитрово оказывается главной кандидаткой на персонификацию. (Соловьеву страшно не везло как раз “по женской части”; то есть, порядочная девушка Лиза Поливанова ему отказала; Софья Петровна Хитрово предпочитала держать у себя его в качестве приживальщика - и сразу же возникает аллюзия или реминисценция из Достоевского: примерно на положении Степана Трофимовича Верховенского у генеральши Ставрогиной).
К сожалению, эта софиология будет кочевать от одного ложного богослова к другому и более всего она задержится в трудах Сергея Булгакова – у него уже София окажется Премудростью Отца, которая рождает Слово.
Известно, что сам Владимир Соловьев писал что-то в тетрадке в состоянии прострации; и важно то, что он очень хотел персонифицировать Софию и для этого он даже побывал в Египте и на Мертвом море.
У Соловьева есть понятие “вечной женственности” – это двоюродная или сводная сестра Шопенгауэровой мировой души (отчасти и Платоновской мировой души), то есть весь он был вписан в систему неоплатоников, но и немецкая философия оказала на Соловьева громадное влияние. Но именно Шеллинг и Шопенгауэр, к Ницше всегда относился критически.
Изнутри самого Соловьева очень трудно понять, будет ли эта “вечная женственность” тварной или нетварной. А, вообще, креационизма он боится; и если она оказывается нетварной, так это в лучшем случае даже до-оригеновщины не тянет, а еще ниже – это уже приближается к пантеизму.
Работа называется “Смысл любви”; поэтому в каждой женщине надо найти “идею женщины”, но эта идея женщины – это один из образов вечной женственности. Но душу творит Господь, мы все – твари. Вечная женственность – она тварная или нетварная? И это уже прельщение, а не трезвость мысли, не говоря уж о том, что это не трезвость духа (нетрезвость тела ему тоже была свойственна).
Несмотря на заявление о всеединстве, как правило, построения Соловьева оставляют впечатление лоскутности: видно, что тут Платон не проработанный, что влияние Шопенгауэра тоже проявляется и так далее. Но ужас заключается в том, что при абсолютной расцерковленности интеллигенции его никто не останавливает и никто не задает Соловьеву прямых вопросов.
У Соловьева есть еще какие-то полубредовые мысли о богопознании в процессе (или в каком-то становлении) разнополой любви. (Говорить о подавленной эротике Соловьева – это дело психологов и психиатров).
“Тайна сия велика есть” – это дело идет, прежде всего, о полноте ответственности и полноте самопожертвования; “тайна сия велика есть” – дело трезвое, а у Соловьева абсолютно не трезвое.
Владимир Соловьев оказал страшное по разрушительности влияние на Блока. В этом вопросе оказали влияние “эпигоны” Владимира Соловьева, то есть и его племянник Сергей Михайлович, так называемый, Сережа, - троюродный брат Блока; так же Андрей Белый. Блок, в отличие от Владимира Соловьева, успех-то у женщин имел; но вдруг своей венчанной жене стал доказывать, что супружеские отношения – это “астартизм” и что “надо жить как только брат с сестрой, а, переживать всякие мистические единения, а если начнется жизнь нормальная и здоровая, то я уйду от тебя к другим” (и жене рекомендовал это же).
Проходят 1894-1895 годы и “смысл любви” Соловьевым тоже сдан в архив, то есть, снова отброшен как шелуха. Владимир Соловьев потому и был предрасположен к спиритуализму, что у него чрезвычайно перевешивала голова (в смысле рабства духа у рассуждающей части души). Рост у Соловьева был высокий, но сложение слабое; стальные пряди волос, падающие на спину – Блок называл его “рыцарь-монах”. Так же как в свое время Льва Толстого, так и здесь Владимира Соловьева называют, что он есть “честный воин Христов” и это при его полной расцерковленности. То есть, существует, мол, так называемое, “казенное православие” (Синод, духовенство) и существуют такие непризнанные пророки.