Чехов в этом смысле тоже смел, так как он показывает насколько эти, так сказать, клише работают, что девушке, которая полюбила свободного человека надо обязательно за него выскочить замуж – это курам на смех, но понимают это единицы. Понимает Пушкин, понимает Лермонтов. Что была бы за жизнь княжны Мэри, если бы все-таки ее маменька уговорила Печорина жениться на ней?
Астров, конечно, никакой не муж, он давно уже потерян для семейной жизни. Но этот заряд безнадежности, этот внутренний заряд тьмы ему не удается распространить на жизнь окружающую. “И свет во тьме светит, и тьма его не объяла”. В сущности, потому и введена в ткань действия Марина, что она жалеет всех: она жалеет мужиков, которые приходят насчет пустоши (наверняка выцыганивают себе особые льготные условия, а помещик не может почем зря благотворительствовать); жалеет бедного Астрова – “вот и красота уже не та, тоже сказать, и водочку пьешь”; она безусловно жалеет Серебрякова, который действительно мучается подагрой. И как она его жалеет – “я, мол, и тепленьким напою тебя, батюшка и Богу за тебя помолю”. Но более всего она жалеет Соню и именно в ее нынешнем положении, а вовсе не в том, что ее женская судьба может никогда не сложиться (ей не надо ее таким образом складывать). Она жалеет Соню в том, что мы все здесь в этом мире под епитимьей, мы все здесь друг с другом связаны, но мы все здесь вместе и спасаемся, поскольку даром хлеба не едим.
В этом отношении удивительный юмор Чехова, на который критика не обращает внимание. Куда девают пистолет, из которого дядя Ваня хотел застрелить Астрова – его прячут в чулан (ему там место).
Как свидетельствовал Серафим Саровский – “то, что приняла и облобызала святая Церковь для жизни христианина должно быть любезно”. Именно то, что Соня не пропускает воскресений, что в воскресенье надо торопиться в церковь и потихоньку, исполняя свою епитимью ……
Лучшее произведение у писателя такое, где он умнее самого себя. В этом отношении драматургия Чехова и, особенно, две пьесы – “Дядя Ваня” и “Вишневый сад” – это вершина. Это вершины именно в том смысле, что он уже, творящий энергиями Духа Святого, осмыслить своим рассудком этого не может. Но это досталось понимать, осмыслять и вписывать в течение времени, то есть в историю, нам.
Чехов скончался в 1904 году, то есть накануне первых бедствий. Уже началась японская война, но еще не начался обвал 1905 года. Чехов уехал лечиться за границу, а фактически – умирать. К великому для него счастью, он не был очень популярен.
Три самых популярных человека 900-х годов – это эстрадная певица Рябцева (ночь морозная кругом), силач Поддубный и писатель Горький. Чехов остается таким тихим свидетелем. Впоследствии его будут очень лягать поэты и поэтессы “серебряного века”. Мария Цветаева даже постоянно будет употреблять выражение “чеховщина” и противопоставлять Чехова мифотворчеству Максимилиана Волошина.
Чеховым заканчивается XIX-й век. XIX-й век оказывается как бы несколько сумеречной эпохой, то есть до наступления того редкого “не подкупного света дня” (по выражению Блока), когда не только очертания, цвета и все образы, а, вообще, как-то очень многое выявилось именно в XX-м веке. Чехов – это все-таки XIX-й век, время Чехова – это еще могут быть сомнения, могут быть надежды, хотя не всегда основательные, и можно как-нибудь, так сказать, проскочить и избежать (на это надеялся и Иоанн Кронштадский) этого страшного грядущего обвала, который уже нависал над русской жизнью как дамоклов меч.
Часть II
Лекция №1.
Второе духовное пробуждение – конца XIX-го века.
Владимир Соловьев, Константин Леонтьев, Николай Федорович Федоров.
Этот период, этот как бы “мыслительный пласт” российского менталитета, русской литературы почти никогда не освещается. А его значение, вообще говоря, переоценить трудно, оно громадное и оно, чту очень важно, не всегда явное (оно подспудно присутствует, как подземные воды). Весь “серебряный век” сложился под знаком Владимира Соловьева.
Константин Леонтьев – фигура менее крупная, но его влияние на Розанова, на Л.А. Тихомирова отчасти, на Нилуса - громадное.
Наконец, Федоров (как его звали “безумный Федоров”). В поэме Маяковского “Про это” есть явная аллюзия из Федорова – мол, “химик, воскреси”. (У нас Маяковского-то проходят, но редко кто его по-настоящему открывает).
Литература определяется не только фигурами творцов, так сказать, литераторов, а еще, не в большей ли степени, той питательной средой, из которой эти кристаллы образуются и той питательной средой, где находится читатель этой литературы. Пожалуй, только Розанов смел писать, что “я не читателя перед собой вижу, а как бы выбрасываю свои книги в бездну и там подымается хохот”. То есть, это – явно ад. Но – это тоже “читательская среда”, только другая.
Если мы для сравнения возьмём первое философское пробуждение 30-х годов XIX-го века и, в частности, в связи с Лермонтовым, то оно было заведомо провинциальным. Кто всерьез принимал на Западе даже Хомякова? Для своих современников и даже соотечественников Иван Васильевич Киреевский – это просто неудачник. А вокруг Владимира Соловьева гремит всеевропейская слава. И он, конечно, в переписке со всеми, и статьи его тут же переводятся (в основном на французский язык). И если за славянофилами существовал негласный полицейский надзор, то, поди, установи не то что надзор, а “хоть что-нибудь” за Владимиром Соловьевым. Одно только: когда министра просвещения Делянова спрашивают – “почему Владимир Соловьев не профессор Московского университета”, то он отвечает – “нельзя, ведь у него свои мысли”, намекая на то, что профессор должен быть только балаболка и “читать курс”.
Владимир Соловьев сложился как младший друг Достоевского: Соловьев 1853 года рождения, то есть к 1873-1874 годам, когда они близко сходятся с Федором Михайловичем (по инициативе Владимира Соловьева), то он ходит по Москве под прозвищем “философ призывного возраста” (20 лет).
Владимир Соловьев – это символ независимости суждений; и если он признает авторитет, то только потому, что он признаёт его сам. Поэтому всю жизнь он брезгливо отряхивается от Льва Толстого и в ответ на какие-то антиклерикальные выступления Льва Толстого, говорит (и другим лицам), что, мол, “Лев Николаевич, я в 14 лет думал точно так же”.
И в этом смысле он был прав, так как взгляды Льва Толстого имеют на себе как бы неизгладимую печать инфантилизма (если этого не понять, то многое останется загадкой).
Чехов на 7 лет моложе Владимира Соловьева, но он весь в XIX-м веке. Владимир Соловьев и скончался-то на рубеже столетий, в 1900-м году, но весь – предтеча XX-го века и только в XX-м веке его начинают не только внимательно читать, но он становится (без преувеличения) духовным вождем.
К глубокому сожалению - потому что “соловьевщиной” болеют и в эмиграции (протоиерей С. Булгаков), и “соловьевщиной” мучают митрополита Сергия, и, кстати говоря, она проявляется в ложных эсхатологических настроениях наших дней среди наших псевдо‑старцев, которые никогда не раскрывали Владимира Соловьева. Попросту говоря, менталитет уже “дошел” как безымянный, как некое безымянное предание. Кстати говоря, в писаниях Матронушки (первое издание) – так там Владимир Сергеевич прямо “наляпан”, весь он тут (ей просто приписана откровенная “соловьевщина”).
Нам необходимо определить хотя бы мыслительные вехи Владимира Соловьева, так как он в своем движении – это порыв и срыв, и обвал, опять порыв, опять срыв и обвал.
Примерно в 1891-1892 годах он отходит от Церкви. До этого он окормлялся у старца Варнавы Гефсиманского, который отослал его с напутствием – “исповедуйся теперь у своих ксендзов”.
Владимир Соловьев не просто отрицает Великую Схизму - он неустранимо разрывает Церковь во времени. “Церковь в вечности” для него – что-то мечтательное; и это потом он напишет в письме к Розанову в 1892 году – “что я исповедую религию Святого Духа, которая не является ни синтезом, ни экстрактом из всех современных религий, так же как человек не есть экстракт ни своих органов, ни своих желаний”. Во всяком случае, - религия Святого Духа, то есть абсолютно что-то вымышленное, без всякого откровения. (У Соловьева вместо Торжествующей Церкви на Небесах мечтательная, им самим выдуманная, религия Святого Духа).
Почему так легко Соловьев причащается за католической мессой - для него никакой дисциплины не существовало: ни церковной, ни полицейской. При своих псевдо‑духовных откровениях он был слабой нравственности: “вождь в трактире” - это было для него дело заурядное.
Вокруг Соловьева и с подачи его самого было много последователей: Флоренский Павел Александрович[136], Серапион Машкин – это всё люди того же толка, того же модуса, той же линии поведения.