Кончается повесть полным примирением. Хотя акт примирения это ещё не есть акт внутреннего покаяния фон Корна, уверенного в своей правоте, тем не менее, уже можно радоваться и дьякон поздравляет его заранее, что “Вы”, говорит, “победили главного врага человечества - гордость”.
Гордость-то он ещё не победил, но то, что он хотя бы услышал в первый раз, что гордость, которой гордятся, что это на самом деле – главный враг не только человеческого спасения, но и человеческого общежития, живых отношений между людьми.
Когда эта повесть появилась на страницах суворинских изданий, то эта повесть была победа и, особенно, при тех отношениях 90-х годов XIX-го века.
Повесть “Архиерей”. Чехов был знаком с одним архиереем к вящему умилению Евгении Яковлевны (матери). Фактически Чехов не совсем понимает, зачем бывают архиереи. Он не очень понимает что такое устройство Церкви, что такое иерархия, церковное управление. По настоящему его архиерей, преосвященный Петр, викарный архиерей, то есть помогающий или, в случае болезни, заменяющий правящего. Но если правящий архиерей на месте, то викарному остаётся только служение.
Чеховский преосвященный Петр – глубоко верующий человек и ему особенно дорого в его служении – это как раз сами богослужения и сама повесть начинается с Великого Четверга. Архиерей сам читает своё любимое первое Евангелие от Иоанна. По настоящему-то он думает – “Какой я архиерей, мне быть, может, священником в провинции, или простым монахом”. Трудно даже сказать, что его тяготит. Казалось бы никаким человекоугодничеством он не окружен, так как он не правящий, то не может ни наказывать духовенство, ни проверять, то есть он не у дел.
Но, то, что викарный архиерей не совсем понимает круг своих обязанностей и зачем он здесь, то это, прежде всего, лишний раз говорит о том, что Церковь находится в загнанном положении, что она куда-то задвинута в дальний угол[132] и там где-то ее существование только теплится.
Одновременно, это загнанное и забитое положение прямо по Блоку – “Когда ты загнан и забит людьми, заботой и тоскою”, то это рождает у человека (у людей у целого клана русского общества) великий навык прощения, снисхождения, понимания и уж, во всяком случае, не допускает особенно расцвести гордыне.
В этом отношении два характерных рассказа Чехова “Письмо” и “Панихида”.
“Панихида” начинается с комической ситуации, где на проскомидию была подана записка “о упокоении новопреставленной блудницы Марии”. Мария была актриса, но по своему ее отец был прав, так как по церковному актриса называется “позорищная”, например, бывшая позорищная не может даже стать попадьёй, так как это запрещено канонами.
Когда отца актрисы начинают песочить, то он пытается как-то оправдаться, что она была актерка. Словом, дали ему 15 поклонов и он их радостью положил в качестве епитимьи и опять приобрёл свою солидность, степенность и заказал панихиду. Стоя и слушая слова панихиды, вспоминает про свою несчастную дочь. Дочь рассказывает ему об успехах на своем актерском поприще, но тот, видя что она не замужем, наконец, кое-как формулирует свой вопрос о том, чем же дочь занимается. Дочь отвечает, что она актриса.
Ему стыдно с ней помириться на людях и только напоследок она уговорила его с ней погулять, и говорит, что какие чудесные здесь овраги и как хороша моя родина.
Что понимает вот это русское духовенство, пререкаемое, позоримое, загнанное на пятое место в государственной иерархии, он знает великую истину – прощать во имя Христово.
В этом же ключе решен рассказ “Письмо”, но на совсем другом материале. В сущности, духовенство – это сословие, и только в 1864 году разрешили детям духовенства брать другие профессии (поступать, например, после семинарии в университет) и только в 1867 году разрешено представителям других сословий поступать в духовную семинарию и получать священнический сан[133].
Как только вышел указ о разрешении детям духовенства поступать в университеты, так сразу же половина контингента студентов оказалось из семинаристов. Само духовенство перепугалось и в 1867 году это разрешение было снято, но уже этого половодья остановить было нельзя. Что они придумали? Семинаристы придумали – не кончать семинарии, а уходить с последнего курса. Так поступил Ключевский.
Поскольку духовенство – это сословие, то в священники попадали люди, которым по их самодовольству, самоуверенности и, вообще, не пастырским качествам, нельзя было бы переступать порога церковного.
И вот такой, убеждённый в своей правоте священник, диктует своему подчинённому письмо на счет его сына. Всё письмо выдержано в духе консисторской казёнщины, что, значит, твоё университетское образование и твоё благосостояние не могут скрыть языческого твоего вида. Всё письмо продиктовано в духе дикой реляции и заставил отца подписаться. Другой слабенький, не мощный священник отец Анастасий идёт вместе с дьяконом (отцом-то) и говорит – “Не посылай ты этого письма, ну его. Ты уж лучше его прости”. Тот, казалось бы, чувствует точно также, но умом согласиться не может и тогда приписывает к письму обыкновенные слова.
Если бы Чехов писал совсем в языческой атмосфере, то это был бы христианин до Христа, но Чехов пишет для людей, забывших Христа. И сам он по своему религиозному складу очень мало отличается от своих читателей и тоже не совсем понимает, что ему делать в Церкви, кроме венчанья и отпевания.
Чехова однажды водили к старцу Варнаве Гефсиманскому, но он смотрел в основном на физиономии посетителей, то есть тоже, как бы набирался впечатлений.
Варнава Гефсиманский окормлял не только купечество и городские слои, но и интеллигенцию также, причём, интеллигенцию самого первого эшелона, как Владимир Соловьёв, так и интеллигенцию попроще, вроде адвоката Плеваки. Адвокат Плевако тоже из духовной среды (украинской).
Варнава так и относился к этим людям – по необходимости слабеньким; всех звал на ты, все у него были сынки и дочки, как и царь Николай II, поэтому он так и говорил, “что ж ты сынок так оплошал”.
Отношение вот такого доброго дедушки к чадам и другое дело отношение к Владимиру Соловьёву, который пытался представить дело так, что Великой схизмы вообще не было и что – это просто недоразумение, а он, Владимир Соловьев, может все эти века спокойно перешагнуть. Ему и было сказано – “тогда и исповедуйся у своих ксендзов” (Соловьёв переходил в католичество восточного обряда).
Но Чехов – это ещё нечто третье, так как Чехова ещё надо было, как бы приводить в чувство. Чехов – это блудный сын, которому предстояло придти в себя. Этот необходимый для каждого ушедшего поворот блудного сына, пожалуй, осталось тайной: успели он придти в себя или он умер только на пороге, только над этой миской с рожками.
Лекция №30.
Драматургия Чехова.
Отдельно о “Вишневом саде”: социальный аспект и социальная проблематика чеховского сюжета.
Чехов в нашей литературе вообще оболган и, может быть, сам Антон Павлович нечет долю ответственности, потому что нельзя безнаказанно окружать себя прогрессистами типа Гольцева и Михайловского. Отход Чехова от Суворина и слегка ироническое отношение к Мережковскому, вот он и предопределили, что его зачислили в демократический лагерь (и Горький тут поучаствовал) – это называется в российском просторечии “без меня, меня женили”. Тем более оболгал за весь советский период “Вишневый сад”.
Социальный аспект и социальная проблематика чеховского сюжета.
Сюжет “Вишневого сада”, как Волга из болотца, рождается из поздней и мало известной пьесы Островского “Блажь”.
Эта пьеса написана отчасти в сотрудничестве, так как где-то в 83 году Александр III вызвал Александра Николаевича Островского и сказал буквально следующее, что, вот, у нас еще мало драматических писателей, Вы их воспитывайте и направляйте. Островский сообщил друзьям, что “я не мог рассматривать эти слова как любезность, я рассматривал их как приказание”. Действительно, том 10-й полного собрания сочинений, где Островский собственно выправлял работы своих учеников и туда относится и “Женитьба Белугина”, и “Светит, да не греет”, и пьеса (не очень завершенная) “Блажь”.
Когда Чехов (чувствуется) посмотрел, он сразу увидел там богатый сюжет. Пьеса Островского кончается так: “Вот, что бывает, когда голова с пути собьется”. И Чехов начинает, как бы с последней точки, то есть он начинает с главы семейства Любови Андреевны, которая уже безнадежно сбилась с пути.
В одном эпизоде “Лета Господня” Шмелева есть характерное выражение, что “всё разные, потерявшие себя люди, а когда-то были настоящие”.
Интересно, в какие годы Любовь Андреевна была настоящим человеком и когда совершились ее первые сбои как бы нормального дворянского жительного пути. Любовь Андреевна из дворянского семейства и не то, что сказано у Достоевского “случайного семейства”, а из семейства родового. Когда Гаев, ее старший брат, вскользь упоминает о ее прошедшем жизненном пути и прошедших ошибках: что вот вышла замуж за присяжного поверенного, не дворянина; вела себя нельзя сказать, что очень добродетельно и сейчас стоит присмотреться к ней, видно, что она порочна.