где бурлило восстание 1956 года, подавленное советскими танками, а ночью
мы уже на берегу Дуная, где греки, друзья Саши, жгут костры, пьют красное
вино из огромных плетеных бутылей и, втянув нас в круг, обнявшись за пле-
чи, водят хороводы у кромки воды.
Мы пропадали у Яноша Комлоша, тоже друга Саши, руководителя теат-
ра политического кабаре; можно послать на сцену записку с любым острым
вопросом и тут же получить разыгранный в скетче ответ, где будут вышуче-
ны первые лица страны.
Саша был любимцем будапештской интеллигенции.
В те дни Янош Комлош ставил в своем театре «А зори здесь тихие…»
Мне казалось, после постановки Юрия Любимова и Давида Боровского (на
Таганке) трудно придумать решение интереснее, но венгры, я думаю, моск-
вичей превзошли. На их сцене не борта грузовой машины, обращенные ху-
дожником в стены бани, лес, болото, как в любимовском спектакле, а во всю
сцену сеть, огромная грубая рыбацкая сеть: она и простенок, и лес, и болото,
в котором вязли и гибли зенитчицы, и поразительный образ времени. И ко-
гда по ходу действия героини оказывались убитыми, венгерские актрисы
молча снимали гимнастерки, складывали их холмиком на сцене и уходили. А
в финале актрисы появлялись в полутемном зрительном зале издали и с
венгерской поминальной песней медленно шли через зал с горящими свеча-
ми в руках, и каждая ставила свечу к «могиле» зенитчицы, роль которой сыг-
рала.
На премьеру пригласили сотрудников советского посольства, но не
пришел ни один: «От Комлоша всего можно ожидать!» СССР на премьере
представляли двое известинцев. А успех спектакля был оглушительный;
банкет для труппы устроил Саша. Конечно, мы были на алюминиевых заво-
дах, придумывали, что написать, но у меня оставался разговор, который я
откладывал, чувствуя, что вряд ли Саша мне откажет, и тем безнравственнее,
преступнее было с моей стороны втягивать друга в рискованный для него
замысел. Но все же за бутылкой токая я признался Саше, что на самом деле
привело меня в Будапешт. Саша знал книги Ганзелки и Зикмунда; он снял
телефонную трубку, с кем-то говорил по-венгерски, потом стал что-то рисо-
вать на бумаге. «Придется заночевать в Братиславе. Мой приятель, словац-
кий журналист, даст нам ключи от своей квартиры». – «Но как с чехословац-
кими визами?» Саша рассмеялся. На машине с венгерскими номерами и с
ящиком русской водки он берется довезти меня до Кейптауна.
Милый Саша, добрый человек с печальными глазами Чарли Чаплина…
Он готов ехать хоть в оккупированную Прагу, хоть на край света.
Утром мы тронулись в путь. У венгерского шлагбаума, как предсказы-
вал Саша, оставили пару бутылок «Столичной», у чехословацкого еще пару, и
скоро наша машина понеслась по словацким дорогам. Не выпуская руль, Са-
ша читает чужие и свои стихи, мы говорим о делах семейных (жена Саши Ка-
тя, сыновья Антон и Левон были в Москве) и, безголосые оба, горланим рус-
ские песни.
Теперь, много лет спустя, вспоминая ту поездку, я все вижу через ры-
бацкую сеть из спектакля Яноша Комлоша. Перед нашей машиной, несущей-
ся к Братиславе, словно опустилась со всех сторон крупноячеистая сеть от
земли до облаков; в ячейках кружатся леса, бегут навстречу машины, мель-
каюти люди на обочинах дороги. И как в фильме ужасов, ко мне приближает-
ся, вырастая в размерах, упираясь носом в сеть, разгоряченное лицо генерал-
майора С.М.Золотова, члена Военного совета и начальника Политуправления
Центральной группы войск. Я с ним встречусь позднее, в 1989 году, в его
московском доме на Мосфильмовской. Боевой генерал будет смотреть в упор
глазами ненавидящими, неизвестно, кого и за что: «Мы шли помочь друзьям,
выполняли интернациональную миссию, я гордился участием в ней! Ведь
это благородная была миссия, не так ли? Огромные затраты несла наша
страна, наш народ. А теперь дружескую помощь расценивают как «наруше-
ние суверенитета»! Как «оккупацию»! Меня встречают приятели: «Как пожи-
ваешь, оккупант?» Да не чехи – свои, в Москве! А перед кем и в чем я вино-
ват? За что?!» 31.
Не знаю, что ответить, генерал.
Но сеть! Я вспомню эту поездку внутри проклятой сети, и мне не доста-
ет ума додумать, как в нее попадают, срываясь, карабкаясь, еще больше за-
путываясь, бессильные освободиться люди, народы, государства…
Ближе к вечеру въехали в Братиславу.
Разыскали дом словацкого приятеля, осмотрелись в чужой квартире,
пошли побродить берегом Дуная и только в кафе поняли, кто мы здесь. Си-
дим за столиком, разобрались с меню, ждем. Официанты снуют мимо, мы
окликаем, просим, но мы стекло, сквозь которое они проходят, не задевая и
не замечая. Просидев минут сорок, идем в другое кафе, но и в нем, и в следу-
ющем мы невидимки. Нас нет! Мы никогда не испытывали такой униженно-
сти и бессилия. Выходим на многолюдную улицу, вокруг прекрасные лица.
Хочется кричать: люди добрые, не мы к вам посылали танки!
«Ну вот что, – сказал Саша, – запомни два слова: «нем» и «кёсонем», по-
венгерски это «нет» и «спасибо». За столиком я буду говорить тебе на вен-
герском, а ты вставляй «нем» и «кёсонем»… Без всякой надежды заходим еще
в одно кафе, садимся, листаем меню. Саша артистично жестикулирует, что-то
лопочет, смеясь, а я, голодный, смотрю ему в глаза, стараясь угадать, в какой
момент можно выпалить заученные слова. «Нем!», – бормочу я. «Кёсонем!»
Не прошло и двух минут, как к нам подлетел официант. Мы ели молча и
быстро, по-предательски.
На другой день замелькали фазаньи поля, фермы, линии электропере-
дачи, индустриальные пейзажи; на холмах средневековые замки, по обе сто-
роны городки с черепичными крышами, костелом, футбольным полем… Че-
хия!
Часов в десять вечера с атласом автодорог на коленях въезжаем в Пра-
гу. Долго плутаем, ищем район Дейвице, там улицу На Мичанце, дом № 19.
Это единственный для нас адрес, где можно что-то узнать об Иржи Ганзелке,
в прошлой жизни это был его дом. Хотя у машины венгерские номера, пред-
ставляя настороженность властей к активистам Пражской весны, не исклю-
чая продолжающейся слежки за ними, мы петляем вокруг, присматриваясь,
нет ли за нами «хвоста». Наконец, прижимаемся к обочине в соседнем пере-
улке. Прошу Сашу подождать в машине и, стараясь сдерживать шаг, прибли-
жаюсь к дому, где не был восемь лет. Уже темнеет, вокруг светятся окна, но в
доме № 19 темно.
Нажимаю кнопку звонка на кирпичной ограде. В ответ ни звука. Нажи-
маю снова, долго не отпускаю кнопку. Ни шороха. Где хозяева? Кто-нибудь?
Вокруг ни души, спрашивать не у кого. Звоню еще пару раз и, уже решив воз-
вращаться к машине, слышу, как скрипнула дверь. В мою сторону тяжело
шел человек в глухом свитере и рабочей тужурке, рукава по локоть заката-
ны, похож на водопроводчика, давно не брит, исподлобья всматривается, кто
рвется в дом.
Это был Иржи Ганзелка.
Когда мы, наконец, отпустили друг друга и вытерли мокрые лица, я
сказал, что приехал не один, в машине за углом мой приятель Саша Тер-
Григорян.
Никогда раньше я не видел Иржи таким растерянным. Он напрягся, за-
мотал головой, стал похож на раненого зверя.
– Ленька, извини, но никого из советских, кроме тебя, я видеть сейчас
не могу. Никого! Ты это должен понять.
Я не раз пытался поставить себя на место чехов, как если бы это меня
обманули самые близкие, внезапно ворвались в мой дом под видом помощи,
которой никто не просил, и чужие танки, как хозяева жизни, грохотали бы по
набережной Москвы-реки, у храма Василия Блаженного, на Воробьевых (то-
гда Ленинских) горах, где мы, молодые, гуляли с любимыми и толкали ко-
ляски с детьми, – что было бы с нами, бессильными, послушными призыву
властей смириться, не проливать свою и чужую кровь – что было бы в наших
душах, кроме ненависти?
Но я не представлял, как это может быть глубоко даже у таких людей,
как Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд.
– Иржи, – сказал я, – Саша здесь не как «советский», он мой друг, и он,
рискуя, привез меня к тебе из Будапешта.
Мы стояли, не шевелясь.
– …Хорошо, приведи друга.
Едва мы вошли в дом, Иржи, сделав нам знак рукой помолчать, задер-
нул гобеленовые шторы на окнах. Из дома напротив за его квартирой ведет-
ся наблюдение. Там постоянный пост, специальная аппаратура прослушива-
ет и записывает сквозь оконные стекла разговоры в доме. Шторы задержи-
вают лучи, но Иржи, наученный опытом, как в детективном фильме, включа-