После этого, разумеется, ребёнок, действительно, принявший в душу, что это же папа, кто же будет о нём заботится, если я рано умру. Разумеется, даёт совершенно серьёзное обещание, конечно, он его выполнит.
Другой парадигмы не дано, “Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви”.
Это величие любви вот это как бы Чехов напомнил русскому обществу.
И, так сказать, от противного, Чехов также как он выводит целую галерею врачей, так он выводит целую галерею российского судопроизводства, по делам службы, следователей.
“Следователь” – это от противного, которую вызывает ложь. Ситуация там такая. В этом, так сказать, петровском просвещении ещё какое-то целомудрие требуется от женского пола, от барышень, а в мужикам оно воспитывает узаконенный разврат и этот узаконенный разврат зиждется на снисхождении к себе.
И вот – молодая счастливая пара. Жена ждёт ребёнка, муж является домой по шафе и хочется, как он выражается, кого-то приласкать, а жена – в интересном положении. А тут какая-то родственница жены приехала погостить на три дня – бабёнка пустая, глупая, не красивая, но муж желает ее не пропускать – жена застаёт их в этом положении.
Через некоторое время жена стала говорить о том, что вот она родит и умрёт, но, поскольку, умрёт от родов, то как-то этим она обманывает всех. Она как бы по предчувствию объясняет это дело кухарке, няньке, то есть прислуге, подготавливает всех как полагается. А потом, когда он рассказывает после ее смерти всё доктору, то тот-то, не будучи следователем, говорит, что надо было вскрыть ее. Как? Да так. Ей, видимо, не хотелось убивать и ребёнка, поэтому она, скорее всего, отравилась после родов.
Так и было, так как если собрать все косвенные доказательства, то решение было бесспорным.
Несчастный следователь (муж), ещё не в позднем раскаянии, а только в возмущении на не справедливость окружающих к нему, только из жалости к самому к себе, говорит: “Хорошо. Я виноват, я оскорбил, но неужели умереть легче, чем простить, вот уж действительно, бабья логика, жестокая не милосердная логика”.
На самом деле в жизни этих людей нет Церкви и абсолютно нет покаяния как Таинства, то есть, такой человек, который не понимает меру своей вины и заранее, не спрашивая Христа, отпустил сам себе все грехи.
Для Чехова особенно дорог служитель законодательства, когда такой человек оказывается при исполнении служебных обязанностей. Дело в том, что на такого человека сваливается изнанка нашей жизни: самоубийства, кражи, растраты, подделка завещаний и так далее и всё много раз.
И вот, приехав по делам службы, расследовать одно самоубийство, ночую в какой-то постоялой избе, этого самого следователя посещает видение. В этом видении идёт тот самый несчастный самоубийца и рядом с ним Соцкий - мелкий представитель администрации местного самоуправления.
Они идут сквозь пургу и как бы в такт этой пурге подвывают – “мы идём, мы идём, мы идём. Мы оставляем себе самое тяжелое и самое горькое, а вам оставляем время и возможность размышлять, почему нам больно, почему нам трудно и почему мы не выдерживаем”.
И тут Чехов действительно в своей миссии – он рассматривает вот эти провалы не бытия в нашей жизни. Чехов – это свидетель разрушения иллюзий (нельзя ограничить русскую литературу Шмелёвым и шмелёвщиной и, вообще, так сказать, умилительными картинками). Нельзя жить иллюзиями и, тем более, нельзя ими себя тешить.
Чехов выходит ещё в одну, так сказать, храмину своего строительства, это как раз как свидетель тихого нравственного разрушения и социального тоже. Чехов ведь пишет о полу погибающем народе, но свидетели этой близкой гибели и почти неизбежной у него оказываются (и это очень точно) священники, но именно не в их учительстве, которого просто никто не принимает, а в их уничижении.
Чехов в отличие даже от Лескова пишет священника в уничижении. Это сказывается во всём. Рассказ “Певчие” – и священника-то собственно нет, а только младший клир (регент), а церковь – усадебная. Помещик должен приехать в кои то веки в своё имение и они решили к его приезду обязательно отслужить молебен, а для этого с мальчишками, так как нет у него другого церковного хора, репетирует. И раз, и два, и три. Всё общество тоже крутится рядом. Регент, впрочем, очень чётко знает, что простой “Отче наш”, то есть восходящее к Иоанну Дамаскину, лучше нотного (это верно). Когда помещик приезжает, то говорит, что уж если молебен, то, пожалуйста, поскорее и без певчих.
Особенно характерен по этой части рассказ “Кошмар”. Приходит священник и просится на работу, потому что обнищавшее село не даёт ему даже куска насущного хлеба. Когда он рассказывает приезжему хлыщу, который сразу лезет в учителя и какую проповедь написал, чтобы священник ее произнёс, но проповедь не вручи, а написал архиерею донос. Славу Богу, наши архиереи по некоторой своей неподвижности таким доносам никогда не давали ходу.
Священник рассказывает о том, что происходит: что не просто все разорены, а люди пребывают в унынии. Казалось бы, что земля есть, что руки ноги есть, что Бог есть и почему бы не постараться и не поискать, не найти, не поработать, но крепостное право разрушили, а новую жизнь, которая требует хозяйственной инициативы, какой-то хватки, какого-то жесткого кулака, к этому всему не приспособлены.
Когда меня спрашивали в 1997 году – не похоже ли наше время на “Смутное время” (начало XVII-го века), я отвечала, что оно похоже на 1861 год, то есть сразу же после отмены крепостного права (19 февраля 1861 год).
Только Чехов посмел сказать, что народ был против отмены крепостного права.
Фирсов в “Вишнёвом саде” говорит, что “и перед несчастьем ветер также в трубе гудел”. “Перед каким несчастьем?” “Перед волей”. Или жена Ивана Ивановича. В доме 40 человек прислуги. Говорят: “Откуда столько людей?” – “Да это его крепостные” (до него не дошло положение).
Инициативные люди – это люди будущих столыпинских реформ; это же черноземье, ставропольский край, а тут обыкновенная средняя Россия она, кроме округи больших городов, где можно жить огородами, поскольку можно продукцию сбывать здесь же в городе. Если же вокруг больших городов нет, то совершенно не понятно, что надо делать, чтобы кормиться от земли.
В рассказе “Кошмар” описан доктор, который лечит мужиков, но они не могут заплатить, докторша, у которой рваные рубашки и которая сама полощет на реке своё бельё, потому что неё нет ни копейки, чтобы заплатить прачке.
Священник, которому тоже не где взять, вот он и просится на работу хоть переписчиком и даже за 10 рублей. И когда в последней сцене священник прощается и уходит, но его догоняют кучер и мальчишка, чтобы взять благословение, то в этом эпизоде на нас веет живым духом и рождается тихая уверенность, что совсем отчаиваться нельзя, что Господь всё управит.
Чехова, конечно, интересует не высшая иерархия, а, главным образом, младший клир. Поэтому в повести “Дуэль” выводится дьякон Поветов, который всех спасает, так как оказался во время, ведомый ангелом, и, крикнув под руку отчаянным голосом, – “Он убьёт его”, он не дал совершиться убийству.
Все остальные находятся в плену не то дуэльного кодекса, не то кодекса чести, не то, вообше, не понятных каких-то диких, ни где не писанных, но почему-то всеми признаваемых законов. Люди стоят как бы замерев и в ужасе ждут, что сейчас произойдет убийство, которое совершит порядочный человек в присутствии порядочных людей. Какая-то сила заставляет этого несчастного Лаевского стоять, а не бежать от этого стояния.
Дьякон внимательно смотрит в лица: все в тайне надеются, что фон Корн выстрелит в воздух, а Лаевский обязательно не попадёт. Лаевский, более того, не только не хочет стрелять, он боится случайно попасть в фон Корна и не как Ставрогин стреляет просто в бок, потому что понимает, что такое показное великодушие – уже не великодушие.
Начинается как бы клубок, люди как бы повязаны и в тоже время, в их беспомощности, в их немощи, может совершиться Божья сила.
Дьякон, сидящий в засаде, смотрит на лица и вдруг он увидел по выражению лица фон Корна, который до этого не хотел стрелять. Но, узнав о последнем падении Лаевского, который в нём и виноват-то не был. (Лаевский застал свою сожительницу с полицейским приставом Кирилиным). Корн плюёт от отвращения и решил убить Лаевского как гниду, чтобы он не мешала, не оскорбляла его эстетического чувства.
Когда эта холодная ненависть проступила у него на лице, то дьякон испугался и закричал во всю ивановскую – “он убьёт его”. Корн промахнулся, но попал где-то близко, так как пуля даже контузила Лаевского. Увидя, что этот несчастный противник стоит, а не упал, секундант (Шишковский) от радости заплакал.
Едут уже обратно, дьякон во всеоружии своего христианского менталитета, даже извиняется – “Вы”, говорит, “меня извините, но у Вас было такое лицо, как будто Вы действительно хотите его убить”.