им. Будь счастлив, юниор!
Дигби вдохнул небесный эфир:
— О’кей, Архангел, я счастлив. Каковы мои обязанности?
Джабл не сразу узнал об исчезновении Дигби, а когда узнал, не слишком переживал. Если Майк и приложил к этому руку, то с поличным его не поймали, а что было — быльем поросло. Судьбы Верховных епископов Харшоу не волновали.
Гораздо больше его беспокоил разлад в собственном доме. Джабл понял, что произошло, но не понял, кто виновница. Спрашивать он не хотел: и Майк, и все девушки были совершеннолетними. По поведению девушек ничего понять было нельзя: то А, В и С ссорились с Д, то В, С и Д ссорились с А, то А и В с С и Д, то А и Д с С и В. Почти всю неделю Майк пролежал в таком глубоком трансе, что можно было подумать, будто он умер. Джабл не возражал — пусть себе лежит. Если бы только девчонки каждые пятнадцать минут не срывались поглядеть, как он там! Им было не до кухни и не до стенографии. Даже Энн, непоколебимая Энн!.. Она вела себя хуже всех. То задумается, то заплачет. А ведь Джабл готов был дать руку на отсечение, что, доведись ей присутствовать при втором пришествии, она, глазом не моргнув, запомнит дату, время, ход событий, всех участников и атмосферное давление.
В четверг вечером Майк вернулся к жизни, и девушки тотчас же переключили внимание на свои прямые обязанности. Джабл с облегчением вздохнул. Обед снова поспевал вовремя и был отменного качества; девушка, являвшаяся на зов «Ближняя!», была бодрой и расторопной. Раз так — зачем задаваться вопросом, кто с кем спит?
Любопытная перемена произошла с Майком. До посещения церкви он был таким покладистым, что Джабл считал это ненормальным. Теперь он преисполнился уверенности в себе, которую, если бы не его вежливость и рассудительность, можно было бы назвать нахальством. Майк стал казаться старше своих лет, голос его огрубел, женское внимание он принимал как должное. «Майк стал человеком, — решил Джабл, — можно вычеркнуть его из списка пациентов. Впрочем, нет: он еще не смеется». Майк улыбался шуткам и не каждый раз просил разъяснений. Он был постоянно весел, но ни разу не засмеялся.
В конце концов, это неважно. Майк в добром здравии, ясном рассудке и ведет себя, как человек.
С самого начала Джабл втолковывал Майку, что он желанный гость, но со временем должен выйти в мир и жить самостоятельно. Когда же Смит в один прекрасный день объявил, что уходит, Джабл удивился и огорчился. Они завтракали; Джабл попытался скрыть замешательство, принявшись вертеть салфетку.
— Да? Когда же?
— Мы едем сегодня.
— Мы? Ты хочешь сказать, что мы с Ларри и Дюком будем сами готовить себе обед?
— Я об этом подумал, — ответил Майк. — Мне нужен товарищ. Я еще не все знаю и часто делаю ошибки. Лучше всего отпусти со мной Джилл: она хочет дальше изучать марсианский язык. Если ты не можешь обойтись без женщин, отпусти Ларри или Дюка.
— Я еще имею право выбирать?
— Конечно. Решение за тобой.
(«Вот ты и лгать выучился, сынок. Ведь для себя ты уже все решил, и мое слово ничего не изменит»).
— Пусть с тобой едет Джилл. И помните: мой дом — ваш дом.
— Мы знаем это и вернемся. И вновь разделим воду.
— Возвращайся, сынок.
— Хорошо, отец.
— Как ты сказал?
— Джабл, у марсиан нет слова «отец». Но я недавно понял, что ты — мой отец. И отец Джилл.
Джабл покосился на Джилл:
— М-м-м… Берегите себя, дети.
— Обязательно. Пойдем, Джилл.
Глава 26
Лекция по половому вопросу свелась к критике дарвинизма. Потом прошел парад красавиц, одетых в угоду цензуре, потом Бесстрашный Фентом прыгал с вышки, затем выступали маг, бородатая дама, глотатель огня и татуированная заклинательница змей. Она вышла под конец программы
«совершенно голая, одетая лишь в экзотические рисунки. Кто найдет на ее теле ниже шеи хоть один квадратный дюйм свободного места, получит двадцать долларов».
Приз не достался никому. Миссис Пайвонски стояла совершенно голая на табурете, вокруг ножек которого ползало полтора десятка кобр. То, на что смотреть считалось непристойным, закрывал своим телом боа констриктор. Освещение было слабое.
Однако миссис Пайвонски вела честную игру. Ее покойный муж, большой мастер татуировки, держал в Сан-Педро ателье. Когда не было клиентов, супруги упражнялись друг на друге. В конце концов на теле Патриции Пайвонски не осталось ни кусочка белой кожи (исключение составляли только шея и лицо). Она гордилась тем, что была самой разукрашенной женщиной в мире, и считала мужа великим мастером своего дела.
Патриции Пайвонски удавалось общаться с жуликами и другими грешниками, и при этом хранить душевную чистоту. Ее и мужа принимал в лоно церкви сам Фостер; где бы она ни оказалась, везде считала своим долгом посетить местную церковь Нового Откровения. Сейчас она с большим удовольствием выступила бы без боа и при ярком освещении, потому что ее кожа была выдающимся произведением религиозного искусства. Когда они с Джорджем увидели свет веры, на теле Патриции оставалось около трех квадратных футов свободного места. На этой площади Джордж запечатлел славную жизнь отца Фостера. К сожалению, цензура требовала прикрывать места, на которых размещались священные картины. Она демонстрировала их в церквях на службах Счастья. Патриция не умела проповедовать или петь, но делала для утверждения веры все, что могла.
Выход Патриции был предпоследним в программе. Она собрала вещи и выглянула на арену из-за кулис. Там выступал маг, доктор Аполло. Он держал в руках несколько стальных колец и приглашал зрителей убедиться в том, что кольца сплошные. Потом попросил добровольцев держать кольца так, чтобы они перекрывали друг друга. Доктор притронулся волшебной палочкой к местам соприкосновения колец, и они срослись в крепкую цепь.
Ассистентка принесла ему целую кастрюлю с яйцами. Доктор Аполло принялся ими жонглировать. На него мало кто смотрел: всеобщее внимание привлекла помощница. Почти никто не заметил, что яйца по одному стали пропадать. Когда осталось последнее, доктор Аполло сказал:
— Куры нынче перестали нестись, — и бросил яйцо в толпу. Никто так и не понял, что оно не долетело.
Доктор Аполло вызвал на сцену мальчика.
— Я знаю, что ты обо мне думаешь, сынок. Ты считаешь, что я не настоящий волшебник. Вот тебе доллар за