Лоренцо притронулся к моей щеке — его рука описала в воздухе дугу столь медленную, что я с предельной ясностью разглядела и форму его пальцев, и их оттенок. Проникнувшись внезапным наваждением, я тотчас завладела его рукой, приблизила ее к своим глазам и стала пристально рассматривать тыльную сторону ладони. Передо мной раскинулась удивительная панорама некой местности: бессчетные расселины, пики горных хребтов, темные непроходимые заросли. Вены походили на речные русла, и неожиданно я увидела, как струятся под кожей голубые потоки. Я посмотрела в лицо Лоренцо — на нем застыл восторг. Он открыл рот, силясь заговорить, рассказать про свои впечатления, но вдруг лишился дара речи.
Затем все препоны, воздвигнутые плотью, исчезли, и очертания моего тела растворились в безграничном восприятии. Мы с Лоренцо разомкнули объятия и легли рядом навзничь, взирая на расписной потолок, где в облаках резвились херувимы. Он являл подлинное торжество красок — голубоватых, розовых, изумрудных, пурпурных! Оттенки, впрочем, были несравнимы с привычными понятиями о цветах — они сверкали и переливались, подобно сапфирам и аметистам, изумрудам и рубинам на солнечном свету! И — самое поразительное — они двигались! Херувимы мелькали, сновали туда-сюда, то пропадая, то вновь выныривая из-за облаков, и я могу поклясться, что до меня доносился их задорный смех!
Я обернулась к Лоренцо — оказывается, он голый встал с постели и теперь молча застыл перед стенным факелом. Каждое движение давалось мне с трудом: конечности отчего-то отяжелели, сделались неуклюжими, и мне чудилось, что каждый мой шаг босой ногой по ковру непомерно увесист и солиден.
Но, подойдя к Лоренцо, я поняла, чем он так зачарован. Пламя факела не походило на привычный колеблющийся светоносный шар — оно было жидким золотом, своим течением напоминавшим замысловатый неистовый танец.
Нас обоих неудержимо несло в открытое море лучезарного сияния — животворного источника всех цветов радуги. Волны отрывочных видений то захлестывали нас, то отступали. В отдаленном звуковом сумбуре мы улавливали ангельское пение. Любые слова были излишни. Мы исторгали из себя лишь нечленораздельные обрывки, стоны и вздохи.
Затем мы медленно сомкнули объятия и растворились друг в друге. Ответом на нашу молитву стал сплав серы и ртути, алхимический эрос. Наше дыхание походило на шипение раскаленных скал, а сердца гулко бились в едином ритме. Одновременно мы достигли пика наслаждения и изверглись огненными вулканами, двумя встречными цунами, взрывами светил в небесном мраке.
На рассвете мы очнулись, лежа поперек постели, залитые солнцем, ласкавшим наши размягченные тела. Мы не спали ни минуты, но мне чудилось, будто в меня перетекли все силы моего возлюбленного, как, вероятно, мои в него. Я повернула голову — Лоренцо смотрел на меня, и в его глазах сиял беспредельный восторг.
— Выходит, они не обманывали, — сказала я.
— Выходит, так, — не скрывая восхищения, кивнул он и улыбнулся. — Значит, вот что они тогда с ней испытали.
Наше дальнейшее пребывание в Ватикане было сопряжено со сплошными неудобствами. Мы с Лоренцо долго не могли распроститься с последствиями несравненного блаженства, к тому же мы оба понимали, что осквернили Христову цитадель своими языческими, откровенно еретическими обрядами. До самого отъезда мы старались держаться подальше друг от друга и едва решались встретиться взглядами.
Как бы то ни было, поездка Il Magnifico в Рим не пропала втуне. Неустанные усилия Родриго Борджа и Асканио Сфорца по продвижению флорентийских политических интересов принесли щедрую жатву. Папа Иннокентий, конечно, и не думал отказываться от одобрения «Malleus Maleficarum», но в конечном итоге согласился смягчить церковную доктрину касаемо преследования ведьм. Однако более важным достижением было другое. Беспрестанное наушничество двух кардиналов Его Святейшеству настолько упрочило кредитные позиции Лоренцо в глазах Папы, что понтифик счел необходимым передать банку Медичи управление всеми финансовыми делами курии, о чем и объявил во всеуслышание.
Перед самым нашим отъездом Родриго Борджа вышел попрощаться с нами. Они с Лоренцо сердечно обнялись.
— Прощай, друг мой, — сказал Il Magnifico. — Ты оказал мне воистину неоценимые услуги.
— В стенах папского дворца поговаривают, будто Папа нынче видит те же сны, что и Лоренцо Великолепный, — с улыбкой ответил кардинал.
— Надеюсь, всем его грезам суждено сбыться, — уже запрыгнув в седло, произнес Лоренцо.
Мы тронулись в путь.
— Ах, если бы только Иннокентий мог грезить тем же, чем и я! — признался мне Лоренцо.
— Мир тогда стал бы иным, — откликнулась я.
ГЛАВА 27
После поездки наша жизнь во Флоренции некоторое время текла своим чередом. Лоренцо мучился тем, что никак не мог прийти к решению, когда и в какой форме сообщить братьям по Платоновской академии о нашем с ним посвящении в пагубную тайну, случившемся под ватиканским кровом. Среди членов академии были те, кто не терял надежды примирить эзотерические верования со Святым Писанием, но имелись и такие — пусть единицы, — кто открыто поносил католическую церковь.
— Разве озарение, постигшее нас в Риме, не есть то самое просветление, которого мы с платониками все это время жаждали? — снова и снова риторически вопрошал Лоренцо. — Разве не доказывает оно неопровержимо нашу божественную природу?
— Конечно, Лоренцо. Бесспорно, так оно и есть. Но ты же знаешь мужчин лучше меня — только ты сам вправе рассудить, дано ли им примириться с истиной.
— Что ты называешь истиной? — допытывался он у меня с упорством инквизитора.
— То, что ни молитва, ни знания, ни медитация не помогут узреть божественное вернее, чем зелье из черной индийской смолки.
— О-о! — восклицал он, обрушивая на стену удар кулака.
Пока Лоренцо препирался сам с собой, я потихоньку напекла лепешек с гашишем и пригласила Леонардо на семейный ужин вдвоем. Объяснив сыну, что за снадобье прислал мне его дед, я предложила ему попробовать сладостей, а сама воздержалась от угощения. Какой наградой стало для меня наблюдать за изменениями сыновнего лица! Мне явились восхищенные, радостные вздохи, мимолетные страхи, неожиданный смех, пение и, наконец, благодарные слезы проникновения в тайны природы, всецело открывшиеся его взору.
Позже Леонардо уверял меня, что не получал от меня подарка лучше, чем та лепешка, не считая, разумеется, рождения на свет. Он умолял меня не тратить драгоценные шарики понапрасну, признавшись, что, впервые отведав каннабис, он ощутил небывалый наплыв видений и наваждений. Его мозг распирало буйство замыслов и проектов невиданных прежде оттенков, силуэтов и перспектив.