— Что это? — спросила я сына, указывая на шитье из сероватого холста в его руках. — Куда же подевались боги?
— Наверное, сбежали обратно на гору Олимп, — невозмутимо ответил он.
— Мой отец передумал, — не скрывая недовольства, пояснил Зороастр. — Ему предложили взять для карнавала что-нибудь библейское. Моисея с Ревеккой и прочих дурацких «прародителей».
Зороастр был мне очень симпатичен. По уверениям сына, он являл собой редкое сочетание обаятельного добродушия и мрачной таинственности. Он никогда не хныкал и не жаловался, невзирая на любые жизненные встряски. Я догадывалась, что молодого человека неудержимо влечет к себе алхимия, но у него доставало здравого смысла скрывать подобный интерес от широкой публики.
— Наш старый друг Савонарола — мастер уязвлять и прибирать к рукам религиозные умы, — сказал Зороастр.
— Что еще он выдумал? — поинтересовалась я.
— Помните разлив Арно выше от города по течению чуть больше месяца назад?
— Ужасное несчастье, — подтвердила я, припоминая подробности трагедии.
— Так вот, этот потоп был не простой случайностью, и в нем не зря утонула дюжина детей и сколько-то монахинь…
— Это была кара Господня флорентийцам за их греховное расточительство! — подхватил Леонардо. — Боженька прибрал детишек — сирот, между прочим! — и «невест Христовых», а раз он не пощадил даже такие невинные души — это верный знак его сокрушительного гнева.
— Городские нечестивцы и грешники должны повиниться в этом преступлении, — добавил Зороастр. — Вот что услышал мой отец на воскресной проповеди Савонаролы.
— Но это сущая нелепица! — вскричала я.
— Хуже всего, — заметил Леонардо, — что тот сиротский приют содержат Медичи, поэтому все обвинения падают в первую очередь на голову Лоренцо.
— Казалось бы, жители Флоренции — большие разумники и пропустят весь этот вздор мимо ушей. Но нет! — посетовал Зороастр. — И мой отец туда же! — Он показал мне бесформенную серую хламиду. — Был Юпитером — стал Иосафатом!
Я лишь покачала головой и, не желая дольше задумываться над подобным абсурдом, принялась осматривать мастерскую — уменьшенную копию с боттеги Верроккьо, впрочем, столь же богатую на причуды. В ней повсюду были расставлены заготовки заказов на разных стадиях завершения: надгробная плита с гравировкой в виде ангелочков, позолоченный и красиво раскрашенный каркас кровати, которому пока недоставало синего бархатного балдахина с фестонами, пара миниатюрных бронзовых сатиров на мраморных подставках.
— Погляди, что Лоренцо попросил изготовить для его библиотеки, — окликнул меня Леонардо. — Прямо у тебя за спиной.
Обернувшись, я наткнулась на небольшое деревянное панно, украшенное сценой из древности. На нем я увидела старца в белых одеждах, восседавшего в окружении греческих колонн с капителями и кипарисов, а у его ног — юношу, которого узнала без всяких расспросов. Это был не кто иной, как Платон, рядом со своим любимым учителем Сократом. По обычаю, их лица носили сходство с членами семьи заказчика: Сократом на панно был Козимо де Медичи, а Платоном — Лоренцо.
— Ему очень понравится, сынок.
— Ты не перехваливаешь меня? — просительно поглядел Леонардо.
Меня не переставало изумлять то, что человек бесспорно гениальный неустанно требует чужой похвалы.
— Ничуть. И какая это честь — поместить свое произведение в его библиотеку. Лоренцо любит бывать там больше, чем в остальных покоях дворца.
Мой взгляд скользнул на эскизы, окружавшие панно. Они во множестве облепили стены боттеги, и, хотя их тематика была для меня уже привычной, я в который раз внутренне содрогнулась, глядя на анатомированные органы: отрезанные конечности, обнаженные мышцы лица, вскрытые позвоночники и мужские гениталии. Были здесь и рассеченные тела — старик, маленькая девочка.
— Племянник, — украдкой подозвала я к себе Леонардо. — В своем ли ты уме? В твою мастерскую ходит весь город! — Кое-как совладав с собой, я предложила:
— Давай я заберу их домой и положу вместе с остальными?
Леонардо посмотрел на меня с несвойственным ему раздражением:
— Мне надоело скрывать, кто я есть на самом деле! Здесь результаты моего усердного труда по изучению природы. — Он оглянулся на панно, заказанное ему Лоренцо. — Сократ не скрывал истин о природе. Неужели он не достойный образец для подражания?
— Очень достойный.
У меня язык не повернулся напомнить сыну известную нам обоим историю о том, как жестоко поплатился Сократ за свою приверженность истине. Вместо этого я миролюбиво шепнула:
— Будет уже твоей мамочке ворчать. Как насчет ужина?
Когда я отправилась домой, на городских улицах все было тихо. Я шла и думала о Леонардо — о том, что никто из нашего Платонического братства не сравнился бы с ним в богохульстве и ереси. Мой сын был живым компендиумом идей, безмерно ужасавших христианскую церковь. Помимо модных одежд и украшений, к которым питал слабость любой флорентиец, куда более опасными представлялись мне его тайные помыслы и причуды в поведении, выделявшие Леонардо из череды обывателей: его откровенное нежелание ходить на мессы и причащаться, анатомические опыты, равное тяготение к мужчинам и женщинам и, наконец, отказ от мяса.
В Страстную пятницу он мог сострить: «Жил где-то на Востоке человек и помер, потому сегодня весь мир в трауре», или признаться, дескать, по мне, лучше быть философом, чем христианином. Ему не давали покоя мысли, о которых он спешил заявить во всеуслышание: о свободе разума, свободе от тирании и угнетения, о свободе полета. В последнее время о нем заговорил весь Меркато Веккьо. Леонардо ходил вдоль рядов, выискивая птицелова, продававшего клетки с пернатыми. Он справлялся о цене, а затем покупал всех птиц, сколько бы за них ни запросил торговец, и, поочередно приподнимая клетки, распахивал в них дверцы. Пленницы вылетали из клеток, подобно оперенным пушечным ядрам, и во мгновение ока пропадали в небе. Другие в мертвом оцепенении лежали на дне клеток — Леонардо не мог удержаться от слез, рассказывая мне о них. Он уверял, что их сразила не болезнь — нет, их души не вынесли пытки лишения свободы, поэтому и сами они не устояли перед смертью. В глазах сына проглядывало страдание, мучительное воспоминание о том, как сам он едва не сделался добычей темницы — удел гораздо худший, нежели гибель.
Гомон где-то за углом отвлек меня от размышлений. Впереди мелькнула и исчезла фигура в белом. Я тут же попеняла себе за рассеянность на прогулке, учитывая зловещую молву, пусть даже беспочвенную. Я огляделась. Все ставни на окнах были наглухо заперты, а улица казалась слишком пустынной для этого часа. Тем не менее я явственно слышала впереди суматошное оживление, не предвещавшее ничего хорошего.