будет. С Садаф срется только так, ты ж его знаешь.
И — да, вот в этот момент Рид отпускает веревку, и узел начинает тихонько ползти, становясь свободнее. Он глубоко вздыхает, позволяя напряжению стекать с плеч. Жив.
А потом резко оборачивается:
— C Cадаф? Подожди, Диего, — он поворачивается к нему всем корпусом, преодолевая сопротивление боли, — куда мы едем?
И Боргес широко ухмыляется:
— К Старшим Сестричкам.
Глава 12
Как это было: Эйдан Рид — живой и невредимый — обеими руками распахивает двустворчатые двери и, пройдя несколько шагов, останавливается.
— Салим… Салим, брат! Я думал… я думал, ты мертв!
Как это было на самом деле: Эйдан Рид — избитый, окровавленный, но живой — обеими руками распахивает двустворчатые двери и вваливается в комнату, чуть не пропахав носом деревянный пол со словами:
— Один тут зависаешь?
Салим смотрит на него как на полного дебила. Хмурит короткие темные брови и выдает:
— Не ори.
У него что, совсем чувств нет? Он думал, что Рид мертв, Рид думал, что он мертв, а первое, что он ему говорит, — «не ори»?
Самые лучшие слова в мире.
Рид даже не скрывает улыбки, которая превращается в хохот, когда он замечает, что на Салима надето.
— Серьезно, чувак? Что это, саронг?
Салим, весь обмотанный цветастой тканью в красно-золотых цветах — на вид шелк, изящный витиеватый узор, пышные цветы и вышивка, — мрачнеет моментально. Он начинает шарить рукой рядом с собой, и все еще ржущий Рид понимает, что тот пытается найти пистолет — что, в саронге нет карманов? — и от этого ему становится еще смешнее.
— Это не саронг! — Салим почти рычит. — Это просто… какой-то… Мне дали это как халат! Я не могу сейчас носить другую одежду… Рид, твою мать, это не настолько смешно, чтобы так ржать!
Но Рид смеется, и со смехом выходит все напряжение последних нескольких часов. Он отчетливо понимает: больше никакого мертвого Салима в его голове.
Вот он — живой Салим. Сидит и орет на него, как обычно. Только яркая национальная — женская — одежда вместо черной сутаны выбивается из привычного антуража. Одежда — и комната.
Давно Рид не бывал в местах, отделанных так… по-индонезийски. Купольный свод потолка — полностью деревянный, как и полы. Бордовая обивка мебели — большая кровать, подушки на плетеных креслах, драпировка на стенах; круглые низкие столы с мозаичной столешницей. Геометрические узоры, животные на тканях… Впрочем, что еще можно ожидать от этого места.
— Тебе идет, — скашливая смех, потому что горло неприятно сипит, говорит Рид. Он слышит, как Салим практически скрипит зубами. — И никакой это не халат, сладенький. — Еще один такой скрип, и им придется искать стоматолога. — Это стопроцентный саронг.
— Да просто похож…
— Его повязывают именно так. Видишь этот край, закинутый тебе на плечо? Это кембен. А накидка снизу — это баджу.
Салим идет пятнами, опуская подбородок, оглядывая себя и растерянно хлопая по тощей груди ладонью.
— Я думал… это что-то вроде разновидности сурджана…
И в этот момент Рид замечает, что вторая рука у него согнута в локте и твердо зафиксирована толстым гипсом, едва выглядывающим из-под ткани. Он вспоминает слова Деванторы: засранец действительно не соврал.
— Как боевые раны? — Рид подходит ближе и кивает. — Хреново все?
Салим раздраженно цыкает: ему никогда не нравилось, когда кто-то начинал вздыхать над его здоровьем.
— Ну, кость раздроблена в двух местах. — Он отмахивается здоровой рукой — «пустяки». — А так — локтевой сустав не тронут, и ладно. Заживет.
— Тут есть где-нибудь руч…
Салим понимает его намерения быстрее, чем он успевает договорить.
— Я тебе пропишу, несмотря на то что ты уже избит. Даже, блять, не думай.
— Но пожелания скорейшего выздоровления больному!
— Мы что, в младшей школе?! И ты скорее нарисуешь мне член с глазами, чем что-то пожелаешь!
А вот сейчас обидно было. Рид бы пожелал — прибавить пару сантиметров в росте например.
— Что мертвый, что живой, — трагически вздыхает Рид, опускаясь на подвернувшийся стул. Ноги тут же начинают ныть. Ребра тут же начинают ныть. Руки тут же начинают ныть. И даже почему-то лицо, хотя до этого он не обращал внимания на боль. Ноет каждая мышца, и существующая, и нет. — Все такой же мерзкий. И крошечный.
— Я запачкаю этот дуб твоей кровью, — обещает Салим, хотя от Однорукого Джо эта угроза звучит не так серьезно. Впрочем, Салим в любом состоянии бьет больно.
— Это малайский падук, святой отец, — раздается голос от двери. Говорят по-английски. — И Госпожа расстроится, если ты действительно его испачкаешь.
— Пак Салим такой маленький в этой штуке!
Одну долговязую фигуру Рид узнает и даже рад ей, чего уж там. У Андрея тоже перевязана рука и большой порез на правой стороне лица, но ничего, тут же понимает Рид, заживет. На восемнадцатилетних мальчишках все быстро заживает.
А вот рядом с ним — молодая женщина, та, что говорит про малайский падук. И с первого взгляда понятно, что они с Андреем родственники — так похожи. «Младший брат одной из Старших Сестричек», — вспоминает Рид.
Она тоже очень высокая, почти одного с Ридом роста. Статная, но изящная, в серебристо-голубом саронге с коротким рукавом. Ей лет двадцать пять, может, чуть ближе к тридцати. Красотка — впору присвистнуть, но Рид слишком уважает женщин и слишком боится Старших Сестричек, чтобы присвистывать одной из них.
— Заткнись, Андрей, — рявкает Салим, поплотнее запахивая саронг. Потом смотрит на женщину, проходится взглядом вверх-вниз, понимает, что на них идентичная одежда в разных расцветках, и стонет: — Почему вы не сказали, что дали мне женский шмот?! Алиса!
Значит, Алиса. Алиса и Андрей Шестаковы — один попал к священникам, другая к… И смех и грех. В прямом смысле.
— Потому что они называются Старшие Сестрички, а не Старшие Братишки. — Рид галантно прижимает руку к груди — ту, что болит поменьше. — Мисс Шестакофф, очень рад. Я Рид, Эйдан Рид. Много о вас слышал от Андрея.