— Так как же, батька, — сказал один, неловко сминая на голове шапку, — боярин он ведь ладожский. Как не пустить-то...
— Тебе что, княжий терем — проходной двор?! Всякого теперь впускать будешь?!
Лучше бы кметь промолчал, ибо после сказанного еще пуще разбушевался Ярослав Мстиславич.
Приложив ладони к побледневшим щекам, за князем со спины молча наблюдала Звенислава Вышатовна, не сходившая со своего места. Горазд поглядел на нее, дивясь про себя, куда же подевалась Чеслава, следовавшая за ней неслышной тенью.
— Прости, батька. Виноваты мы, — второй дозорный покаянно ступил вперед, оттолкнув себе за спину молодца, заговорившего первым. Достаточно тот уже сказал.
Ярослав все еще злился: трепетали крылья носа, тяжело вздымалась обтянутая шерстяной рубахой грудь. Видать, злость согревала еще лучше всякого теплого плаща: даже не ежился, стоя на ветру!
— Больше без моего дозволения никого на подворье не пущать. Хоть девку одинокую, хоть бабку сгорбленную. Отвечать будете головой! — рявкнул он во весь голос, оглядываясь по сторонам.
— Да, княже, — нестройно, вразброд отозвались кмети, и, помедлив, Ярослав кивнул.
— А вы — в поруб на пару деньков. Охолоньте, поразмыслите, — князь поглядел на двух дружинников, что открыли ворота боярину. Те стояли, покаянно втянув головы в плечи.
«Я бы тоже открыл», — вздохнул Горазд. Не приказывал ведь Ярослав Мстиславич держать ворота на запоре.
Когда кмети увели двух дозорных с подворья, и толпа маленько расступилась, к неподвижно стоявшему князю подошла Звенислава Вышатовна. Горазд видел, как она положила ладонь на плечо мужа, но Ярослав дернулся, скинул ее руку и свирепо зашагал прочь. Княгине токмо и осталось, что проводить его долгим, встревоженным взглядом. Она зябко повела плечами и поправила на меховую опушку вокруг шеи, пряча в ней лицо.
Из терема, опасливо приоткрыв дверь, высунулся княжич Желан. Он князь уже, поправил себя Горазд. Князь. Оглядев подворье, тот подошел к сестре, о чем-то заговорил, и княгиня улыбнулась ему, скрыв за улыбкой грусть и смятение.
Хорошо стоять в дозоре на частоколе. Все было Горазду видно да слышно. Что делали на подворье, о чем говорили. За всем мог уследить зоркий, внимательный отрок. Токмо хотелось порой ему не видеть ничего да и не слышать.
Ближе к полудню, когда солнечные лучи смогли пробиться к земле сквозь тяжелые, низкие облака, на подворье показалась Рогнеда Некрасовна. Ее Горазд провожал особо цепким взглядом. Безсоромна девка, так и не покрыла она свою косу платком, хоть и потеряла свое девичество. Одно это заставляло отрока кривиться. Княжна без княжества бродила по подворью в одиночестве — ни брата с собой не взяла, ни княгиню не позвала — и исподлобья ко всему приглядывалась. Горазд видел, как та стреляла глазищами по сторонам, все вынюхивала, высматривала! Покрепче перехватив древко копья, он неотрывно следил за княжной, готовый коршуном слететь со стены, коли та вздумает что-нибудь учудить!
Отроку пришлось оторваться от своего занятия, когда с дороги, ведущей к терему, послышался шум лошадиных копыт. Он спешно развернулся и прищурился, вскинув ладонь к глазам, а, разглядев знакомое знамя, радостно крикнул.
— Сотник Стемид возвращается! Едет сотник Стемид!
В такой-то суматохе про княжну Рогнеду Горазд начисто позабыл. Сразу кликнули из терема князя, тот немедля велел распахнуть ворота.
Лишь бы с добрыми вестями, отчаянно понадеялся Горазд. Лишь бы возвращался из Белоозера сотник Стемид с добрыми вестями. Когда приблизился их небольшой отряд к воротам, отрок разглядел на жеребце подле сотника незнакомого мужчину со связанными руками. Был он черноволос и чернобров, и порядком побит сединой. Лицом строг и суров, насуплен, а глаза у него — ну диво! Холодные, как льдинки, и голубые, как небо в летний солнечный день.
Горазд никогда не встречал воеводу Брячислава, брата ладожской княгини Мальфриды да стрыя княжича Святополка, но тотчас признал его в этом нахмуренном, ссутуленном мужчине. По глазам да признал, уж больно приметными были. Горазд-то княгиню Мальфриду всего разочек в лицо видал, но взгляд ее, насквозь пронзающий, запомнил. Потому и брата ее нынче признал.
У кого-то еще такие глаза были, да токмо не мог Горазд вспомнить. Где-то он уже встречал кого-то с ледяным, холодным взглядом голубых глаз.
А меж тем сотник Стемид спешился, отдав поводья подскочившему мальчишке, и едва ли не стащил на землю воеводу Брячислава, под самые очи Ярослава Мстиславича.
— Ну, здрав будь, воевода белоозерский, — сказал князь. — Давненько я с тобой чаял потолковать.
Горазд столь пристально вглядывался в лицо воеводы Брячислава, что совсем не заметил, как сотник Стемид сперва разглядел Рогнеду среди прочих, собравшихся на шум, а после прикипел к той взглядом и никуда больше не смотрел.
Удельный княжич IV
Когда отец, ополоумев к старости, сослал его княжить в далекое Белоозеро, посулив жалкий удел на выселках, Святополк был вне себя от ярости. Он помнил, как мать всеми правдами да неправдами увещевала его и пыталась удержать у себя в горницах, пока он рвался в гридницу к отцу. Конечно, мать верно тогда сделала, не пустив его к князю Мстиславу. Ведь Святополк бы его убил. А его самого — убил бы новый князь. Робичич. Коли все повернулось бы так, не смог бы княжич ныне лелеять да бережно взращивать в сердце сладкую месть, которая вот-вот свершится.
Но шли зимы, и оказалось, что не так уж плохо Белоозеро. Что на выселках — так добро! Подальше от робичича да его татей. Никто и не ведал, что Святополк делал в своем тереме. Ни о чем его глупый брат не знал. А еще вдругорядь удела раскинулись густые, дремучие леса — самое то, коли хочешь уйти никем незамеченным. Так и увел из терема дружину воевода Драган — темными лесами да нехожеными тропами, и когда еще робичич о том узнает!
Святополку пришлось в спешке покинуть Ладогу, и княжич все еще злился на позабытого богами родича кузнеца, удумавшего искать правды у Ярослава. Драган намного раньше намеченного срока увел дружину из белоозерского терема, хоть и сговаривались они прежде об ином. Но Святополк не просто так опасался робичича: тот вполне мог отправить в Белоозеро своих кметей, и тогда бы все чаяния княжича обернулись прахом.
Ништо, Святополк отвел душу, когда повстречал глупого отрока, что вечно заглядывал Ярославу в рот. Он не стал его даже добивать. Пущай окрепнет да вернется на Ладогу, да расскажет робичичу, что происходит у него под носом. В его уделе, в одном лишь поприще* от его терема.
Святополк жалел лишь о том, что осталась совсем одна на Ладоге мать. С ней никак не выходило скрытно да поспешно уехать, да и не согласилась княгиня Мальфрида, когда сын кинулся к ней, едва дождавшись окончания суда на площади. Что же. Медлить Святополк не мог, потому и вверил матушку заботам робичича. Уж тот не станет срывать зло на старой княгине, не станет наказывать ее за поступки княжича. Его старший брат всегда был глуп да слишком мягок, жаль, что помутившийся рассудком отец этого не замечал. В слабости видел силу!
Святополк всегда, еще с младенчества действовал жестко и решительно, и злые языки прозвали его за это безумцем. Но лучше так, чем мямлить как робичич! Тот даже в тереме своем порядок навести не сдюжил! Не укоротил боярам длинные языки, не порубил головы всем тем, кто напоминал ему, что он — вымесок, бастрюк. Старый князь Мстислав почему-то называл это мудростью. Святополк же презрительно кривился и выплевывал: слабость. Слабость и трусость, недостойные подлинного князя!
Однажды, еще когда на Ладоге правил их отец, какая-то теремная девка, грязная сермяжница*, посмела ляпнуть что-то гадкое про младшего княжича да его матушку! Святополк был тогда по зимам еще отроком, едва познал женщину и недавно вернулся из своего первого воинского похода. Он велел отрезать той девке язык, которым она смела хаять его имя и имя княгини Мальфриды, и непременно отрезал бы что-нибудь еще, не вмешайся тогда робичич. В тот день во второй раз на его памяти мать не смогла отговорить отца от наказания.