за что же, за что?
Они разом шагнули друг другу навстречу, порывисто обнялись. И Ядринцев не мог сдержать слез, чувствуя, как все в нем, вся душа его переполняется острой, обжигающей жалостью не только к этому больному, изможденному человеку, в котором почти ничего не осталось от прежнего Омулевского, но и к себе, и к друзьям своим, на долю которых выпало столько тяжких испытаний — и не всем, не всем хватило сил выдержать, выстоять под ударами судьбы…
Они прошли в комнату, маленькую и столь убого, нищенски обставленную, что в ней как будто и жилым не пахло.
— Видите, как живут сибирские романисты? — с горькой усмешкой сказал Омулевский и тотчас переменил тему, заговорил о другом: — Давно воротились? Столько лет прошло, столько лет… Даже не верится. А где Шашков, Потанин?.. Как они?
— Шашков перебрался в Нижний. А Потанин пока не освобожден, живет в Никольске.
— Пока. Сколько же может продолжаться это пока? Бедная, бедная российская интеллигенция!.. — проговорил он со вздохом, глядя в лицо Ядринцева невидящими глазами. «Что же с ним случилось? — подумал Ядринцев, не решаясь, однако, сразу об этом спрашивать. — И почему Благосветлов ничего не сказал?»
Но Омулевский, как бы предупреждая расспросы, заговорил об этом сам:
— А я, как видите… на мели сижу. — Он усмехнулся горестно, и складки у рта сделались еще резче и глубже. — Роман запретили. И отыгрались на мне… — Он замолчал.
За окном в белой опуши стояли высокие тополя. И сыпал, точно сквозь сито, мелкий снег.
— Мне Благосветлов говорил о вашем аресте, — сказал Ядринцев. — Но я не мог предположить столь тяжких последствий… Что у вас с глазами, Иннокентий Васильевич?
Омулевский медленно поднял руку и провел по глазам чуть подрагивающими пальцами, будто хотел убрать, сорвать с них невидимую повязку.
— Доктор уверяет, что слепота моя — следствие нервного потрясения. Со временем, говорит, пройдет. А случилось неожиданно. Однажды проснулся, открыл глаза — и ничего не вижу. Думал, ночь еще, оттого и темно. Но было утро… Нет ничего отвратительнее слепоты. Как будто и в этом мире живешь, но и в то же время отрезан от него… Какие только мысли не лезут в голову! Иногда мне кажется, не я один ослеп, а все вокруг ничего не видят… Вся Россия ослепла! — сказал он глухо и умолк, сцепив на коленях руки.
— Могу я вам чем-то помочь? — спросил Ядринцев. — Скажите, я все сделаю.
— Нет, нет, спасибо, — поспешно ответил Омулевский. — Мне ничего не нужно. Я ведь не один живу… И врач у меня знакомый, прекрасный человек, он ежедневно ко мне приходит. Вы-то как, чем занимаетесь?
— Колонизуюсь помаленьку. Работаю вместе с графом Соллогубом в тюремном комитете. О, доложу вам, тут истинное дело, поскольку связано оно с Сибирью!
— Да, Сибирь… Наверное, и мне от нее не уйти, опять зовет. Поеду вот, наберусь новых сил. А что же граф Соллогуб, он либерал или искренний друг Сибири? — поинтересовался.
Ядринцев усмехнулся:
— Искренний друг… Он спит и во сне видит, когда ему благодарная Сибирь памятник поставит. Ну, да бог с ним, пусть мечтает, лишь бы доброму делу способствовал. Ничего, ничего, Иннокентий Васильевич, мы еще послужим Сибири. Важно, чтобы шаг за шагом, шаг за шагом, как сказал один сибирский романист, идти к своей цели.
Они сидели друг против друга, совсем близко, чувствуя эту близость и сознавая, что есть в ней нечто большее, в этой близости, чем просто взгляды, улыбки, соприкосновение рук. И, может быть, именно поэтому в этот миг Ядринцев особенно остро почувствовал и свою вину перед Омулевским, которого, должно быть, не понимал и недооценивал: нет, не «Федорова в бархатном сюртучке» видел он перед собою сейчас, а по-настоящему стойкого и мужественного писателя Омулевского. И рад был этому искренне. «Что ж, впредь и мне наука, — думал Ядринцев. — Не судить о людях сгоряча».
3
Пришло известно из Сибири: умер генерал Хрущов. Честный воин и труженик Севастопольской страды, он оказался вялым и равнодушным администратором и, кажется, не сделал за время своего губернаторства в Западной Сибири ни одного самостоятельного шага. Сама по себе весть о смерти генерал-губернатора не явилась бы столь значительною, если бы за этим не стоял вопрос: а кто же будет назначен в Сибирь вместо Хрущова? Впрочем, кто бы ни был назначен, думал Ядринцев, а им, сибирякам, надо идти своей дорогой. И вот однажды Ядринцев встретил знакомого журналиста, и тот ему сказал:
— Могу сообщить вам новость: губернаторствовать в Сибирь едет генерал-лейтенант Казнаков. Поздравляю вас от души!
— Да меня-то с чем поздравлять? — усмехнулся Ядринцев. — Не я же назначен генерал-губернатором.
— Поздравляю вас с тем, — пояснил тот, — что Сибири повезло, губернатором назначен высокообразованный, деятельный и, если желаете, благородный человек. Очень заинтересованный к тому же Сибирью.
— Вы его знаете? — удивился Ядринцев.
— Как вас! И мой вам совет — непременно познакомиться с генералом. Могу поспособствовать.
Через несколько дней встреча состоялась. И Ядринцев остался доволен. Генерал Казнаков произвел на него хорошее впечатление. Они проговорили около двух часов, коснувшись в разговоре и вопроса о сибирском университете, что весьма заинтересовало Казнакова.
— Что ж, — сказал он, прощаясь, — вопрос этот действительно очень важный, и я непременно представлю его на высочайшее рассмотрение. А вас, Николай Михайлович, хочу просить: не могли бы вы составить для меня список необходимой литературы о Сибири? Буду весьма вам признателен.
Однажды Николай Михайлович зашел к Казнакову и застал его в парадном виде, сияющего и веселого.
— Ну-с! — улыбнулся генерал своею обворожительной, широкой улыбкой и крепко пожал Ядринцеву руку. — Могу вас порадовать: вопрос об университете одобрен. Государь просит представить проект. Поздравляю вас, Николай Михайлович, и всю Сибирь! — с чувством он сказал. — Как видите, лед тронулся. Пора и нам с вами трогаться, отправляться в Сибирь.
Выйдя от Казнакова, Ядринцев не знал, куда ему прежде бежать, кому первому сообщить эту прекрасную новость, с кем поделиться радостью. Свершилось! Наконец-то свершилось: в Сибири будет, будет свой университет!
Ядринцев быстро шел, почти бежал по Литейному, хотел зайти к Благосветлову, но передумал и помчался в другую сторону, никого и ничего вокруг не замечая.
Он ворвался, прямо-таки влетел в дом Барковых, ошеломив всех своим возбужденным видом, подхватил и закружил Адю — такую мазурку устроил! Адя смеялась и не могла ничего понять.
— Да что случилось, Николай, что произошло?
— Случилось, Адечка, случилось!
Вышла Александра Ивановна, он и ее обнял и расцеловал.
— Только что я был у генерала Казнакова, и он сообщил мне, что государь приказал