на островах, закованный в каменные латы, встретил его настороженно, холодно, хотя и не смотрел, как раньше, свысока — ну, ну, приятель, каков-то ты теперь?.. Да и сам Ядринцев не испытывал перед ним прежней робости, растерянности — не за милостыней к нему явился, «вынырнувши из глубины болот», а с твердой надеждой взять у него должное, упущенное наверстать!..
Дорога утомила Ядринцева, но держался он молодцом, не желая выглядеть в столице белой вороной. Он был худ, бледен, подтянут и внешне похож на того петербургского денди, которого высмеял когда-то давно, еще будучи студентом, за его модную прическу и «эфирный» жилет… «Ты невозмутим в своем равнодушии, потому что, несмотря на твой эфирный жилет и тончайшее белье, в твою грудь не проникло ни одно человеческое чувство…»
Но сегодня и сам он, Николай Михайлович Ядринцев, приобрел «эфирный» жилет, фрачный пиджак — и остался без гроша в кармане: остатки денег ушли на покупку разной необходимой мелочи. «Будем колонизоваться», — решил про себя Ядринцев. И в тот же день отправился к Благосветлову, надеясь заручиться его поддержкой.
Был канун рождества. Предпраздничное оживление чувствовалось повсюду и во всем — в говоре и смехе прохожих, в веселых окриках извозчиков, в той особой и неповторимой душевной настроенности, которая знакома Ядринцеву с детства: не просто праздника ждешь, а каких-то загадочных и важных перемен… Он шел по набережной. Хлопья снега лежали на гранитных парапетах. Застывшая Нева отливала студеною синевой. В один из домов с веселыми возгласами и смехом вносили большую пушистую елку, и терпкий волнующий запах витал в холодном воздухе.
Ядринцев с интересом разглядывал теснившиеся вдоль набережной дома; он уже бывал здесь когда-то, теперь узнавал и как бы заново знакомился… Навстречу шли спеша и не спеша люди, он и людей разглядывал, жадно всматривался в каждое лицо, точно отыскивая среди них кого-то близкого, нужного, но люди равнодушно проходили мимо, чужие и незнакомые… А где-то рядом, неподалеку, жила Аделаида Федоровна… Адечка Баркова. И Ядринцев, думая и постоянно помня о ней, испытывал одновременно чувство радости от того, что скоро он встретит ее, будет с нею разговаривать, и смутного сомнения, почти суеверного страха перед этой встречей — неизвестно еще, чем она кончится… Но чем бы ни кончилась, а встретиться они должны. Вот только уладит он свои неотложные дела, утрясет денежные вопросы, побывает в редакциях, чтобы с первых дней полная ясность, а уж потом… Он вдруг поймал себя на том, что хитрит и всячески старается отодвинуть, отдалить встречу с Аделаидой Федоровной.
А думалось, по приезде в Петербург тотчас кинется к Барковым…
* * *
Благосветлов жаловался: журнал имеет четыре тысячи подписчиков, а врагов раза в два больше. Цензура усилилась. Прошлый номер висел на волоске… Роман Омулевского запретили. Всего несколько глав и успели напечатать. Вот уж поистине воду в решете не удержишь и вокруг дома не обнесешь! А сам Иннокентий Васильевич был арестован, три месяца отсидел в крепости… Теперь находится в крайне стесненном положении. Говорят, собирается обратно в Сибирь. Не знаю, не знаю, чем все кончится. «Такие вот дела в нашем «Деле», — невесело заключил Благосветлов. Но к Ядринцеву отнесся с пониманием, наговорил комплиментов, выразил надежду, что сотрудничество их и впредь будет плодотворным, и, что самое важное, выдал пятьдесят рублей аванса.
Ядринцев вышел от него богачом. Во всяком случае, забота о хлебе насущном на ближайшее время отпадала, и он мог заняться делами более возвышенными.
На радостях он решил в этот же вечер навестить Барковых. Но в последний момент заколебался, передумал… и оказался в доме графа Соллогуба.
Только на третий день после приезда Ядринцев решился наконец, набрался духу и отравился по адресу.
Жили Барковы неподалеку от набережной, в узком переулке, напротив Вознесенской церкви. Сквозь высокую металлическую решетку виднелся небольшой заснеженный двор. Ядринцев пересек его и постоял у подъезда, смиряя дыхание. Хотел успокоиться, но еще больше разволновался. И в какой-то миг едва не повернул вспять.
Но вот дверь отворена, и он, пройдя узким и довольно светлым коридором, очутился в еще более светлой и, как ему показалось, очень уютной передней, с массивной вешалкой слева и бронзово отливающими тяжелыми жирандолями на стене справа; дальше, в приоткрытую дверь, виднелась часть гостиной, с коврами, картинами, поблескивающим роялем и мягкой мебелью… И Ядринцев невольно отметил, что дом не без роскоши. И тотчас увидел вышедшую смуглолицую женщину, смотревшую на него спокойно и пристально. Он сразу понял, догадался, что это и есть Адя… Аделаида Федоровна Баркова. Позже он обнаружит, что роста она не очень высокого, скорее, среднего и выглядит в свои двадцать лет гораздо моложе, чем показалась ему в первый миг. Он шагнул к ней, вдруг растеряв все придуманные по дороге слова, чувствуя, как от волнения сжимается горло, и, не слыша собственного голоса, проговорил:
— Ради бога, простите, что так… внезапно и без предупреждения.
Она с улыбкой на него смотрела, и по глазам ее, пронзительно синим, чуть увлажнившимся, можно было догадаться, чего ей стоит это внешнее спокойствие.
— Здравствуйте, Николай Михайлович. А мы вас ждали еще вчера… Письмо пришло неделю назад, — говорила она певучим низким голосом, не сводя с Ядринцева пронзительно синих глаз. Странно: позже обнаружится, что глаза у нее не синие, а светло-серые. И в этой неуловимости было что-то загадочное и неповторимое — удивительно, что и через много лет, когда они уже знали друг друга хорошо, вдруг обнаруживалось, что глаза у Аделаиды Федоровны не серые, а глубоко синие, точно два омутка… Она никогда не оставалась одинаковой, в ней всегда обнаруживалось что-то новое, неожиданное.
* * *
Теперь он часто бывал в этом доме. Познакомился с Александрой Ивановной, матерью Ади, простой и доброй женщиной, о которой он и через много лет отзывался с неизменной благодарностью и восторгом: «Это была светлая женщина».
— А знаешь, Николай, — сказала как-то Адя, — я ведь тоже сибирячка. Мой отец был золотопромышленником на Енисее. Ты удивлен? — засмеялась и добавила с шутливой угрозой: — Погоди, я еще и не так разочарую тебя!
Он улыбнулся и сказал с чувством:
— Нет, Адечка, ты меня никогда не разочаруешь. Никогда! И я хочу знать о тебе все, все: какой ты была раньше, как жила, каким был твой отец… Расскажи мне об отце, — попросил он.
Адя помолчала, задумавшись.
— Отец у меня был замечательный человек. А Сибирь я не помню. Вся моя жизнь связана с Нижним, с Волгой. Помню, однажды кто-то о моем отце отозвался нехорошо: дескать, вот