всякое убеждение свято. На Западе нет более убеждений. На Востоке господствует чувство, на Западе владычествует мысль. А России суждено слить в себе мысль и чувство при лучах просвещения, как сливаются на небе цветы радуги от яркого блеска солнца». Как сказано! А что, может, и впрямь написать Соллогубу?..
— Непременно. И раздумывать не надо. Граф Соллогуб в тюремном комитете имеет вес, с ним, говорят, сам государь считается. Неужто не поможет? И книгу твою там хорошо приняли, благожелательно к ней отнеслись…
— Одно утешение, что бла-го-же-ла-тель-но… — усмехнулся Ядринцев. — А на деле что получается: держат ее под спудом. Не для тюремного же комитета я ее писал. Куда приятнее было бы знать, что «Общину» мою читают не только в Петербурге, но и на Востоке, в Сибири. Да ведь она туда и не попала!..
— Попадет, непременно попадет, — уверил Шашков. — Что до наших окраин, долго им еще, видно, испытывать на себе бремя централизации, неравенство, очень долго…
— И долго еще нам предстоит бороться против этого неравенства! — горячо прибавил Ядринцев. — Дай бог, чтобы хватило всей жизни. Знаешь, Серафим, — подошел, тронул Шашкова за плечо, — ежели я и рвусь на свободу, так только по одной причине… только по одной: чтобы всецело отдаться делам Востока, всецело и безраздельно заняться вопросами наших окраин. Иной мечты у меня нет.
Наконец после долгих томительных ожиданий пришли бумаги об освобождении Шашкова.
Шашков уехал — и стало пусто без него. Ушаров после очередных «подгулок» вовсе опустил руки, впал в меланхолию. Зашел однажды, тяжело опустился на лавку и медленным, сдавленным голосом стал говорить о Байкале — о том, как долго и яростно сопротивляется он первым морозам, не хочет сдаваться, взламывая первоставный лед…
— Вот и я тоже сопротивляюсь, — глухо проговорил. — Да сил уже нет.
Ядринцев поставил перед ним чашку горячего чая. Сердито выговаривал:
— Не вижу я, Николай Васильевич, чтобы ты сопротивлялся. Не вижу! А вот что силы тратишь попусту — это тебе и слепой скажет.
— Что же делать? — упавшим голосом спрашивал Ушаров. — Где выход?
Ядринцев ходил по комнате, пересекая ее в разных направлениях, половицы скрипели под ногами.
— Выход? Выход у нас один — работа.
— Да разве я не работаю?..
— Работаешь… то-то работаешь! — насмешливо-горько сказал Ядринцев. — Одну рецензию за полгода произвел.
— Да ведь я ее за три вечера написал…
— Вот я и говорю: три вечера поработал, а рецензия вышла отличной. И Благосветлов напечатал ее без проволочек… А что потом? Полгода палец о палец не ударил…
Ушаров не спорил и не оправдывался.
— Эх, Николай Михайлович, мне бы твое упорство, твою веру!..
— Кто же отнимает у тебя эту веру?
— Сам я, видно, и отнимаю… — помолчав, сказал он со вздохом. — Помоги мне, Николай Михайлович, возьми за шиворот, что ли, да тряхни, как слепого щенка… — Вдруг умолк, странно усмехаясь, покачивая головой. — А впрочем, у меня и шиворота не осталось… Как вон у Глеба Успенского: будочник пригрозил нищему взять его за шиворот, а тот ему отвечает: да у меня, батюшка, и шиворота нет… Нет у меня шиворота!..
— Нищим себя считаешь?
— А кто же мы в нашем-то положении?..
— Должен тебе заметить: когда карман пуст — это еще полбеды, а вот когда душа пустой окажется…
— Душа моя уже мертва, — холодно и зло сказал Ушаров.
Он был, как никогда, подавлен, растерян — и ничто не могло поднять его духа, подвигнуть к работе. Сказалось нервное перенапряжение; вскоре Ушаров заболел, слег окончательно, вдобавок ко всему сильно простудившись. И, не приходя в себя, сгорел буквально за четыре дня.
Хоронили его тихим ноябрьским полднем. Падал снег. Ядринцев, глядя на восковое лицо Ушарова, величественно и как бы поверх всего сущего, уплывающего куда-то в пространство, мысленно твердил одну и ту же фразу: «Когда он умер, на челе земная грусть еще лежала… Земная грусть».
Рядом шли Крыжановский, бывший гвардейский подполковник, мулла Фатымов и Ювенал, молчаливый, как сфинкс. Снег все падал и падал, косо летел к земле, и все вокруг было окутано чистой, праздничной белизной.
Крыжановский вдруг вскинул скрипку, прижал к подбородку и быстро провел смычком по струнам, извлекая из них, казалось, не музыку, а живой человеческий стон… И оборвал, опустил смычок, по щекам его текли слезы.
— Не слишком ли велика цена? — сказал он горестно, ни на кого не глядя. — Кому нужно столько жертв?..
8
Вскоре после похорон Ушарова Ядринцев написал два письма — одно графу Соллогубу, с которым был знаком заочно, другое бывшему сибирскому генерал-губернатору, члену Совета министров Деспоту-Зеновичу, прося походатайствовать об освобождении его из мест ссылки. «Уповаю на Вашу доброту и благородство», — писал он Соллогубу, председателю тюремной комиссии, учрежденной год назад. Весной он получил от графа любезную записку, в которой тот просил его принять участие в разработке проекта тюремной реформы… И прибавлял как бы между прочим, что материалы о русских карательных учреждениях составлены, главным образом, по трем известным сочинениям: «Записки из Мертвого дома» Достоевского, «Сибирь и каторга» Максимова и «Община в тюрьме и ссылке» Ядринцева. По словам Соллогуба, эти произведения имели не только литературное, но и государственное значение… Бот почему Ядринцев надеялся и уповал на поддержку графа, который и сам пользовался в литературных кругах достаточным авторитетом.
Но ответа все не было.
Петербург молчал.
И Ядринцев решил, что ждать милости, как видно, не приходится. И вот, когда он уже перестал, а вернее, устал ждать, смирившись со своим положением, когда, казалось, истекли все сроки и надеяться больше не на что, пришло наконец письмо от Соллогуба: «Вопрос о Вашем освобождении решился благополучно. Поздравляю!» Высочайшим рескриптом Ядринцеву дозволялось избрать местом проживания Петербург либо другой город, по его усмотрению… По его усмотрению! Это была свобода! «Желаньям вновь запрета нет…»
Ядринцев написал Потанину, Аделаиде Федоровне… И стал поспешно собираться, не желая ни дня лишнего оставаться в Шенкурске.
Часть пятая
Если на заре своей истории наша окраина не видела радостных дней, то вера в ее лучшую будущность… должна воодушевить и подкрепить тех, кто отдает свои силы и труд на ее обновление.
Н. Ядринцев
1
Десять лет Ядринцев не был в Петербурге.
И вот он, город его молодости, юношеских грез, сбывшихся и несбывшихся мечтаний! «Я въехал в Петербург, в столицу русского мира, в центр жизни, от которой ожидал спасения, вынырнувши из глубины болот…»
Ядринцев вернулся сюда на десять лет старше, и город, барски раскинувшийся