шума. Подле кровати стоял Браун с подносом в руках и явно не знал, будить ли хозяина или тихонько выйти. Хорнблауэр тоже раздумывал, не притвориться ли спящим, когда внезапно понял, что страшно голоден и меньше всего на свете хочет упустить этот дымящийся поднос. Он попытался сесть. Браун, поставив поднос на столик, одной рукой крепко взял Хорнблауэра за плечи, а другой поднес к его губам ложку восхитительно пахнущего бульона. Хорнблауэр жадно всосал бульон с ложки и, когда Браун недостаточно быстро поднес ему вторую, потянулся к чашке. Браун поднял ее, и теплый живительный напиток потек в горло, согревая внутренности. Тут Хорнблауэр вспомнил, что должен казаться выше человеческих слабостей, и заговорил:
– Как я понимаю, это дворец? – Собственный голос показался ему чужим и каким-то детским.
– Да, сэр, – ответил Браун. – Дворец короля Пруссии.
– Где?
– В Кенигсберге, сэр.
Эти сведения следовало переварить. Пленника не поселили бы в дворцовой опочивальне, значит прусский король вслед за своей армией перешел на другую сторону.
– Замерз ли порт? – спросил Хорнблауэр, повинуясь первому инстинктивному порыву флотского офицера.
– Еще нет, сэр. Только шуга на воде.
Разумеется, Кенигсберг замерзает много позже Риги, которая гораздо севернее и дальше вглубь Балтийского моря. Отсюда вытекал следующий вопрос.
– Где эскадра?
– Ушла в Англию по приказу капитана Буша, после того как врачи признали вас негодным к командованию из-за болезни. Но «Моллюск» только что прибыл с депешами.
– Вот как?!
Блаженная расслабленность улетучилась в один миг. Хорнблауэр хотел действовать немедленно. Он попытался сбросить одеяло и встать.
– Полегче, сэр, полегче, – запротестовал Браун, вновь укрывая его одеялом.
Почему-то Хорнблауэру показалось лучше не противиться и лечь обратно. Однако приказы отдавать он мог.
– Мои приветствия капитану «Моллюска», и я желал бы видеть его как можно скорее.
– Есть, сэр. И я приглашу к вам доктора, сэр.
– Исполняй, что велено.
– Есть, сэр.
Однако, вместо того чтобы направиться к двери, Браун взял гребень и зеркало. Зеркало он вложил Хорнблауэру в руки, а сам начал расчесывать ему волосы. Хорнблауэр увидел свое отражение и вздрогнул.
– Боже! – вырвалось у него.
Из зеркала смотрело страшное, заросшее до бровей лицо. Дюймовой длины шерсть – по крайней мере, выглядело это именно шерстью – топорщилась дыбом. Он походил на бабуина. Однако любопытство взяло верх, и он вгляделся внимательнее. Среди каштановых волос проглядывали седые, что, на его взгляд, еще добавляло зрелищу непотребства, а довершала впечатление высокая залысина на лбу. Хорнблауэр и не подозревал, что может быть так безобразен.
– Как долго это продолжалось? – спросил он.
– Да почти четыре недели, сэр.
– Немедленно позови мне цирюльника. До того, как придет мистер Фримен.
– Есть, сэр. Мистер Фримен, цирюльник, доктор, сэр.
Спорить было бесполезно. Первым явился доктор, судя по треуголке и шпаге – лейб-медик. Он поздоровался на ломаном французском, затем пальцами с черной грязью под ногтями задрал на Хорнблауэре ночную рубаху и приложил ухо к его груди. Хорнблауэр успел заметить свои выступающие ребра и впалый живот. Ноги у него были как щепки.
Наконец доктор закончил осмотр и накрыл больного одеялом.
– Что со мной было? – спросил Хорнблауэр.
– Тиф, – ответил врач.
Тиф. Тюремная лихорадка. Бич армии и флота.
– Вы оправились, – продолжал врач. – Другие умерли. Тысячи. Десятки тысяч.
От доктора Хорнблауэр немного узнал о судьбе Великой армии, отступавшей из-под Москвы через Польшу. О том, как ее косили болезни, голод и холод, так что из полумиллиона французов до Германии добрались лишь несколько тысяч. Все города Германии и Восточной Пруссии, где нет французского гарнизона, вышли из повиновения императору.
– Тогда мои дела здесь закончены, – сказал Хорнблауэр. – Я должен вернуться в Англию.
– Через два месяца можно будет об этом подумать, – ответил доктор.
– Завтра, – отрезал Хорнблауэр.
Цирюльник оказался и чище, и профессиональнее доктора. Он сперва подстриг бороду, затем ее сбрил. Ощущение бритвы, скользящей по коже, было на удивление приятно. Наконец цирюльник театральным жестом подал Хорнблауэру зеркало. Нынешнее лицо уж немного походило на прежнее – и все равно было другим. Впервые за двадцать лет загар совершенно исчез, из-за бледности и впалых щек скулы и подбородок выступали неестественно сильно. Полчаса назад он напоминал бабуина, теперь – скелет.
Фримен вошел стремительной походкой, смуглый и коренастый, его длинные волосы были засалены и нечесаны.
– Какие у вас приказы? – спросил Хорнблауэр, не дав Фримену осведомиться о своем здоровье.
– Идти в любой английский порт, куда позволит ветер, сэр. Ждать депеш, сколько будет можно без риска вмерзнуть в лед, а потом – Лейт, Ярмут или Ширнесс.
– У вас найдется место для выздоравливающего?
– Конечно, сэр, но…
Очевидно, Браун и доктор предупредили Фримена, какой просьбы ждать.
– Вы возьмете меня с собой, – сказал Хорнблауэр. – Это мои личный приказ, которого вы не можете ослушаться. Вы его слышали?
Приятно было вот так отдавать приказы, куда менее приятно было, когда Фримен ушел, откинуться на подушку и почувствовать невероятную слабость. Хорнблауэр по-прежнему был очень слаб, когда, двумя днями позже, его уложили на носилки, застланные медвежьей шкурой, и снесли по крутой лестнице во двор, а оттуда – на пристань. Мимо, скрипя, проехала тяжелогруженая телега, укрытая холстиной;