еще оставались, их бы развеяли гренадеры, которые вернулись, потеряв каждого десятого. Осаждающие дали им решительный отпор, ничейная полоса патрулировалась, а в траншеях было достаточно солдат. В отместку французы открыли огонь из осадной батареи – земля содрогалась от выстрелов, черную ночь вновь пронзили языки пламени. В темноте наводка быстро сбивается, так что вскоре ядра уже свистели по всей деревне, и осажденным до самой Двины приходилось пригибаться в окопах. Во второй параллели противник установил мортиры; бомбы взмывали по высокой дуге, они падали и взрывались повсюду, каждые две-три минуты, вздымая фонтаны пламени и осколков, если только глубокий снег не успевал затушить фитиль.
– Видать, у них много лишнего пороха и снарядов, – проворчал Эссен, дрожа от холода под толстым плащом.
– Возможно, они собираются перейти в контратаку, – сказал Клаузевиц. – Я на этот случай не отвел солдат из траншей.
И в этот самый миг батарея из четырех пушек начала стрелять залпами через частые интервалы. Хорнблауэр вновь и вновь видел четыре одновременные вспышки, так что, когда промежуток оказался длиннее, удивился сперва отсутствию звука, затем – его неожиданности. Затем вновь наступила тьма. Хорнблауэр пытался вспомнить, чем же последний залп отличался от предыдущих, помимо большего интервала. Одна вспышка – самая правая – была не такая четкая, как остальные, но при этом сильнее и длилась дольше. Возможно, какая-то ошибка при заряжании. Тут громыхнул очередной залп, всего три вспышки. Крайняя правая пушка не выстрелила. Возможно, на запальном отверстии стояла «втулка» и ее выбило, – с пушками такое бывает. Опять долгий промежуток, затем новый залп: две резкие вспышки, одна смазанная. В следующий залп выстрелили две пушки, и Хорнблауэр понял, что происходит. Он дернул Эссена за рукав:
– Они уничтожают орудия. Палят по нам, и в каждый залп предпоследняя пушка стреляет по цапфам крайней. Там было четыре пушки, ваше превосходительство. Теперь – видите – осталось только две.
– Возможно, – согласился Эссен, вглядываясь во тьму.
– Пальба стихает, – признал Клаузевиц, – но, возможно, им просто надоело зря жечь порох.
Следующий раз на батарее блеснула только одна вспышка, и та была какая-то странная.
– Последняя пушка на батарее, – заметил Эссен. – Возможно, ее взорвали, переложив пороха.
Он направил подзорную трубу в ночной мрак и добавил:
– Гляньте на их главный лагерь. На костры. Они вроде бы горят ярко, но…
В непроглядной тьме тускло поблескивали крохотные огоньки. Хорнблауэр повел трубой вдоль ближайшего ряда. Кажется, один огонек замерцал и потух, но сказать было трудно. Глаза слезились от холода и усталости. Покуда он тер их, Эссен со стуком сложил подзорную трубу.
– Костры гаснут, – сказал он. – Ни одно войско не даст кострам погаснуть в такую ночь. Клаузевиц, готовьте своих людей к новой атаке. Дибич…
Губернатор отдавал приказания. Хорнблауэру на миг стало жалко русских солдат, которые сидят, сгрудившись, в мерзлых окопах, удрученные недавними потерями, а сейчас их вновь поднимут в атаку, из которой, быть может, не вернется уже никто. Внезапно со свистом налетел ветер, пробирая до костей. Хорнблауэр плотнее завернулся в плащ, но это не помогло.
– Вот, сэр, – неожиданно произнес над ухом голос Брауна. – Я принес одеяло. Позвольте укрыть вас поверх плаща. А вот ваши перчатки, сэр.
В темноте Браун заботливо укутал его одеялом. На свету наряд выглядел бы дико, но, по счастью, до зари было еще далеко. Хорнблауэра трясло, и он притоптывал ногами, чтобы хоть немного согреться.
– Клаузевиц, ваши люди когда-нибудь пойдут в атаку? – ворчал губернатор. – Который час? Второй? Пошлите к бригадиру и передайте, что, если он не выступит сию же секунду, я его разжалую!
Они еще долго мерзли, прежде чем темноту впереди пронзили булавочные уколы вспышек – ружейный огонь во второй параллели.
– Ха! – сказал Эссен.
Снова долгое ожидание, прежде чем вернулся вестовой. Атакующие нашли передовые траншеи брошенными. Сейчас они через снег и тьму пробиваются к главному лагерю.
– Значит, они все-таки отступают, – сказал Эссен. – Пусть кавалерия построится за два часа до рассвета. Будем нагонять арьергард. А теперь, бога ради, стакан чая.
Согреваясь у костра, разложенного на каменном церковном полу, поднося горячий стакан к стучащим зубам, Хорнблауэр смотрел на этих железных людей, которые не выказывали признаков усталости и почти не замечали холода. Сам он так замерз и, удивительное дело, так утомился, что за два часа на соломе перед солеей даже не уснул толком, а вот Эссен вулканически храпел, пока адъютант не начал его трясти. Снаружи было еще темно и холоднее вчерашнего. К дверям церкви подвели коней.
– Мне лучше поехать с вами, сэр, – сказал Браун. – Я раздобыл себе лошадь.
Как ему это удалось при незнании языка, Хорнблауэр даже предположить не мог. Он подумал, что Браун, наверное, выучился ездить верхом в бесконечно далекие смолбриджские дни. Кавалькада медленно двинулась через темноту в сторону Митавы, лошади скользили и оступались на снегу. Брезжила серая заря, но в воздухе по-прежнему холодало; Хорнблауэр пожалел, что оставил одеяло в церкви. Внезапно впереди глухо громыхнуло, потом еще раз и еще – там била полевая артиллерия.
– Дибич догнал их арьергард, – сказал Эссен. – Славно!
В бледном свете уже можно было различить брошенные траншеи; проезжая мимо, всадники заглядывали в них. Вот батарея, разбитые пушки пьяно покосились в амбразурах, вот павшая лошадь: брюхо замело снегом и только ноги деревянно торчат вверх. А вот и главный лагерь, ряды и ряды крохотных лачуг, по большей части фута два-три высотой, погасшие костры уже занесло снегом. Перед одной такой лачугой лежал солдат в серой французской шинели. Он лежал ничком и был еще жив, потому что ноги его подергивались.
– Здесь шел бой? – Эссен озадаченно глянул по сторонам. Крови нигде видно не было.
Кто-то