но и второй…
– Удивительная вещь – наследственность, – выдохнул в тишину ректор д’Эстаон. – Вы, конечно, спросите, своего отца, но что-то мне думается, что…
– Нет! – Николя вскочил и даже рукой помахал на призрак фотографии, который от этого побледнел, но не исчез. Ректор покачал головой.
– Так или иначе, между вами лежат кровь и слёзы, а это такая река, которую каждое поколение стремится углубить. Но побеждают те, кто могут протянуть через этот поток руку. А уж будет ли это обидчик с покаянием или обиженный с прощением, это неважно. Сложно сказать, что труднее.
Он замолк, и вокруг тоже все молчали, пока Шарло не сказал:
– Есть вещи, в которых очень трудно каяться, но простить…
Ректор последним глотком допил свою кружку и отдал её невидимому жужжащему рою.
– Простить можно очень многое. Единственное, что простить почти невозможно, – он глянул на столпившихся студентов, – это унижение. Это очень мало кто умеет, и только по большой любви.
Рука Одили на плече Ксандера чуть дрогнула, напомнив о себе. Но её голос, когда она заговорила, был почти светским.
– Святые прощали все, господин ректор.
– А святых нельзя унизить, – спокойно отозвался он. – Только – много ли вы знаете святых, госпожа де Нордгау?
***
– Ксандер, нам надо поговорить, не уходи, пожалуйста.
Признаться, уйти было его первым импульсом, как только он услышал голос Алехандры. Но она не кривлялась, не заигрывала – она волновалась, но говорила ясно, и он решил рискнуть. Ещё она дрожала, и сообразив, что на верхней галерее зала, куда он ушел от застолья и начавшихся танцев, для её открытого платья было не так уж жарко, стянул с себя расшитый камзол и накинул ей на плечи.
– О чём?
– Ксандер, я… я очень виновата. Я не знаю, о чём я думала… наверное, ни о чём не думала, но правда, я не хотела, я… и я не знаю, что делать. И ректор – он говорил об унижении, и меня как ошпарило: я ведь именно это и сделала, и тут я увидела тебя и подумала, что ты же фламандец, ты скажешь, ты можешь… Ксандер, что мне сделать, чтобы Катлина меня простила? Или, – она подняла на него отчаянные глаза, – она не простит?
Он вспомнил, как безутешно рыдала Катлина на руках у Виты, повторяя это слово – «Приказ», и неопределённо мотнул головой.
– Я не знаю, – сказал он честно.
– Я понимаю, – горестно отозвалась иберийка. – И господин д’Эстаон тоже же сказал… что только святые…
– Или по большой любви, – почти машинально повторил он. – Катлина тебя любит. И… наверное, она знает, что ты не нарочно.
– Ну, я нарочно, конечно, – сказала она, шмыгнув носом. – Но спасибо. Я постараюсь. – И, с тенью былого кокетства: – Хуан был всё-таки неправ, когда сказал, что фламандцы тупые. Я ему, правда, тогда ещё отповедь прочитала.
В этом он не усомнился: Алехандра с кузеном не очень церемонилась. Но, учитывая, что последнее время уж в чём-чём, а в тупости Хуану было обвинять их не с руки: что он, что Катлина делали успехи в учёбе куда как получше, чем он – такая обзывалка его озадачила.
– Почему вдруг тупые?
– Он мне наговорил всякой чуши, – небрежно махнула рукой она. – Я ему сказала, что это чушь. А он такой: не влюбилась ли ты часом в этого… ну, в общем, в тебя, – она метнула на него взгляд из-под ресниц, но он решил это проигнорировать. – Меня это так взбесило, что я и говорю: и что с того, даже если бы да? Не то чтобы я хочу сказать, что…
– Понятно, – поторопил он её.
– Он и пошёл орать, что фламандцы такие, сякие, и вообще тупые – почему, спрашиваю, а он – ну, в запале, ты понимаешь – и говорит, мол, даже с пророчеством своим не разберутся, а там всё просто, он знает и Альба знают, у них и слышал – подслушал, я думаю, вечно он нос всюду сует – и что надо же быть такими тупыми, чтобы в шаге пройти от своей свободы и не понять, как, но ничего, и что ты точно никогда не догадаёшься.
Во рту у Ксандера пересохло.
– А ты?
– А что я? Я попробовала спросить, по-разному, но он всё увиливал. Что ещё… а, сказал, что это в школе ты успеваешь, а вырастем – всё такой же будешь пень, а он только посмеиваться будет, на тебя глядя. Ты прости, – она вдруг спохватилась, – это же Хуан, я…
– Понимаю, – сказал он как мог вежливо, стараясь сдержать нетерпение.
– В общем, он увиливал, а потом… – она шагнула к нему и прижала ладонь к его щеке, с такой решимостью на лице, будто это было самое смелое, что она в жизни делала. – Ты не волнуйся, главное…
– Вот ты где, принц.
Белла говорила вроде бы спокойно, но яростью от неё несло, как жаром от костра. Ксандер на минуту представил себе, как их мизансцена выглядела с её стороны, и немного поспешно шагнул назад.
– Сеньора.
– Беллита, это не то, что ты думаешь, – затараторила Алехандра, пожалуй, слишком поспешно для убедительности. – Нам надо было поговорить…
– Поговорить? – Белла вздёрнула брови так высоко, что они оказались почти посередине её лба. – Правда, принц?
– Да, сеньора.
Брови её вернулись на прежнее место, зато сошлись, и Ксандеру каждая новая метаморфоза нравилась всё меньше.
– Что ж, предлог прекрасный, – сообщила Белла тоном, который можно было бы счесть радушным, если бы не было так заметно, что она говорит сквозь зубы. – Но ты слишком уж робок, принц, я прямо разочарована.
– Белла!
– Понимаю, – кивнула та, – ему нужен, гм, толчок. Ты же хочешь, чтобы он тебя поцеловал, Алеха?
– Сеньора, я…
Он впервые в этот час посмотрел ей в глаза – и не то что отшатнулся: его прямо-таки качнуло назад, такое бешенство в них стояло. В первый раз он его увидел в день их знакомства, и шрамы не изгладились до сих пор, а второй…
– Сеньора, как всё-таки… погиб мой брат?
Он выбрал, как ему показалось, самый удачный момент. Они сидели у костра, разведенного на морском песке доном Алехандро; вечер был тёплый, вода – тоже, хотя иберийка и грела сейчас ноги у лениво лизавшего найденный хворост пламени. Исабель была в редкостно хорошем настроении, только что смеялась до слёз над песней про письмо доньи Химены королю, и до сих пор ещё улыбалась, хотя её дяди с ними уже не было: посыльный из деревни позвал его к больному, и он умчался, позволив им дождаться,