не более торопливо, и заодно – он заметил – закатив глаза. Одиль не сделала и этого, сделав вид, будто ничего не слышала, а заснеженная ветка на её пути – самое интересное, что случилось с ней этим утром; её брат подмигнул фламандцу, словно поддерживая, а то и поощряя на пути к удаче.
Алехандра случилась с ними прямо с утра, причём нежданно. Вечно любившая понежиться и потому постоянно опаздывавшая на уроки – к отчаянию долготерпеливой, но дисциплинированной Катлины – иберийка объявилась одетой и готовой к свершениям, едва они спустились в столовую за утренним кофе. Весь завтрак от неё Ксандеру спасу не было: она то просила его что-то передать, то поминутно интересовалась его мнением по куче вопросов, которые были ему сугубо безразличны, а под конец объявила, что у него что-то взъерошилось на голове, и протянула руку, чтобы это поправить. Но тут уже Катлина с громким стуком поставила свою чашку на стол и решительно потянула – Ксандер бы даже сказал, «отдёрнула» – Алехандру от стола и фламандца.
Заткнуть подругу, впрочем, Катлина не смогла. Алехандра беззаботно и без умолку рассуждала обо всём подряд: и о том, как замечательно они провели лето в беспечальной Италии («тебе бы понравилось в Риме, Ксандер!»), и о каком-то законе, который обсуждал в кортесах её отец («ведь это же справедливо!»), и о том, как она училась петь народные песни и, кстати, фламандские в том числе. Пела она, может, и ничего – тут Ксандер был не знаток – но выговаривала по-фламандски с чудовищным акцентом, от которого хотелось прижать уши как ошпаренному коту. Он уже было глянул на Одиль – даже колдовское пение было бы лучше – но тут лопнуло терпение у Катлины: заявив, что им вот уже совсем пора, она поволокла протестующую сеньору прочь.
И, конечно, Алехандра тут же подвернула ногу.
Так ли это было на самом деле или нет, но хромала она с энтузиазмом и опиралась на руку Ксандера вовсе не иллюзорно – настолько, что Ксандер воспользовался этим и мстительно призвал на помощь ещё и Адриано. Вдвоём они донесли пострадавшую до профессора Му Гуан, которая выслушала историю ранения с полным хладнокровием и освободила Алехандру от утренней пробежки. Правда, когда они с пробежки вернулись, оставшаяся на милость профессора в зале Алехандра была краснее помидора, и её нога уже волшебным образом излечилась – к большому облегчению Ксандера, которому нисколько не улыбалось тащить её ещё и в лазарет. Зато в лазарет после уроков мог сбежать он, и сбежал, и усердно толок там злосчастные изумруды, пока на Академию не опустились ранние зимние сумерки, а он сам смог успокоиться и поразмыслить на медленном и – по счастью! – одиноком пути домой.
По чести, явное проявление нежных чувств и эффекта зелья у Алехандры его бы даже радовало, если бы за Беллой замечалось… ну, не совсем то же самое (он был не уверен, что хотел бы от неё подобную же липучесть, и уж тем более не был уверен, что ему бы понравилась её реакция на недостаток восторга с его стороны), но хоть что-нибудь. Но Белла вела себя как ни в чём не бывало – разве что посматривала на него косо и подозрительно.
То, что третья из прикладывавшихся к кувшину, а именно Одиль, и того не делала, его смущало особенно. А что, если конкокт, который он так беспечно вылил в вино, надо было как-то по-особенному перемешать? Он ведь даже не заглянул туда – а что, если яд остался весь наверху и достался целиком единственной иберийке, кто была ему не нужна?
– Алехандра!
Он вздрогнул и оглянулся: и точно, к нему шла сияющая Алехандра. Точнее, шла и сияла она ровно пока её не ухватила за руку звавшая её Катлина. На таком расстоянии от них он мог совершенно не скрывать вздоха облегчения: место было уединённое, как раз на пути в лазарет, где он надеялся укрыться и собраться с мыслями, и если бы Катлина его сейчас не спасла, шансов избавиться от иберийки у него не было.
– … еле тебя нашла, – донеслось до него. Лицо Катлины, во всяком случае, на таком расстоянии, было на удивление спокойным и даже сочувствующим. – Али, ты обещала…
– Всё равно, – мятежно заявила та, тряхнув кудрями. – Скажи им, что я не приду. Дорога в лазарет же здесь?
– Ты плохо себя чувствуешь?
– Я прекрасно себя чувствую, – рассмеялась иберийка и приложила палец к губам жестом, который, должно быть, полагала очаровательно лукавым. – Но Ксандеру я об этом не скажу, правда?
Голос у неё был почти развязным, и Ксандер нахмурился: пьяна она, что ли?
– Боже мой, Али!
– Что тебя так удивляет?
– То, как ты себя ведёшь, – Катлина понизила голос, но в хрустальном безмолвии ночи даже это до слуха Ксандера донеслось. – Али, пожалуйста, прекрати, и пойдем домой. Ты сама не своя…
– Не указывай мне, – отпарировала Алехандра. – Или…
Тут она подошла к Катлине вплотную и что-то ей сказала так тихо, что Ксандер не расслышал. Зато эффект был яркий: Катлина вспыхнула, развернулась на каблуке и стремительно пошла прочь. Алехандра постояла, явно борясь с собой, но потом бросила свои листики и помчалась следом за фламандкой.
Ксандер рванул за ней же, правда, по припорошенной снегом траве и листьям, а не по дорожке, и стараясь держаться за кустами. У него было подозрение, куда помчалась Катлина, благо и время было подходящее, и ему совершенно не улыбалось ни привести туда Алехандру, ни самому попасться ей на глаза. Впрочем, Алехандра вскоре оставила погоню: на неудачном повороте она вдруг захромала (как выяснилось по тому яростному взгляду, каким она наградила поднятую ногу – сломав каблук) и грустно побрела назад, к Башне Воды.
Когда Ксандер добрался до клуба, Катлина и в самом деле там была – и первым, что он услышал, были рыдания. Чувствуя себя до крайности неловко, он как мог долго провозился с тем, чтобы бесшумно и плотно прикрыть дверь, но когда повернулся, Катлина не успокоилась и на йоту. Она лежала головой на коленях сидевшей на ящике Виты, всхлипывая ей в подол, а старшекурсница, сочувственно поджав губы, гладила её по рассыпавшимся из-под шпилек волосам. Вендель стоял над ними обеими и выглядел настолько же растерянно, насколько Ксандер себя чувствовал.
– Ты была права, права! – услышал Ксандер из этих всхлипываний. – Она… как она могла! Она никогда, никогда, я думала, мы как сёстры!
Поскольку Вита ничего не спрашивала и даже не говорила, кроме малоразборчивого