— У меня ни минуты покоя не было с тех пор, как мы расстались, но вот я здесь, — радостно заключил он. — У нас вся ночь впереди!
Она почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног, но постаралась сохранять спокойствие.
— На пароме ты был паинькой, — сказала она, точно рассчитав дозу язвительности. — Видимо, с возрастом пришел здравый смысл.
— Вот именно, — ответил он. — Но не подумай, что я этому рад.
Она не захотела шампанского. Сказала, что от обеда на пароме у нее разболелась голова и к горлу подкатывает ледяная тошнота. Он заказал двойной виски со льдом. Она достала таблетку аспирина и приняла, будто ампулу с цианидом.
Шоу началось с трио, исполнявшего песни «Лос-Панчос». Никто не обращал на них внимания — и меньше всех Акилес Коронадо. Он пространно признавался в страсти, душившей его с подростковых лет: брак его был счастливым исключительно потому, что, занимаясь с женою любовью в темноте, он представлял себе Анну Магдалену Бах. Она специально тянула время, чтобы дать ему побольше выпить, поскольку знала, что в этом он не слишком силен, и один виски за другим приведет его к краю пропасти, но подталкивать не стала — сам сорвется. Он понимал, что она никогда не уступит ему из сострадания, но умолял об одной минуте в постели, всего минуте. Он только поцелует ее, одетой. Не в силах придумать ничего лучшего, она ответила:
— Мы же кумовья. Это смертный грех.
— Я серьезно, на…! — вспылил он, уязвленный насмешкой, и ударил кулаком по столу.
Она отважилась взглянуть ему в глаза и убедилась в том, что и так уже поняла по голосу: он рыдал навзрыд. И тогда она молча встала из-за стола, вернулась в комнату и бросилась на кровать, плача от ярости.
Немного пришла в себя только к двенадцати. У нее болела голова, но еще сильнее мучила мысль, что ночь прошла впустую. Она одернула блузу и вышла в надежде спасти положение. Выпила джина с содовой, сидя на высоком табурете у барной стойки перед садом, откуда давно разошлись туристы-полуночники. Явился гермафродит с искусственными мускулами, золотыми цепями и браслетами, белокурыми волосами и раскрасневшейся, несмотря на кремы от солнца, кожей. Заказал какой-то фосфоресцирующий напиток. Анна Магдалена спросила себя, рискнет ли флиртовать с молодым и хорошо сложенным барменом, и честно себе ответила — не рискнет. Задалась вопросом, а не выйти ли на улицу и не начать ли тормозить все машины, пока не найдется желающий сделать ей августовское одолжение, но поняла, что и на это не способна. Потерять ночь значило потерять год, но было уже три часа, и оставалось только признать поражение.
Отношения с мужем за эти три года сильно менялись, и она толковала изменения в зависимости от того, в каком настроении возвращалась с острова. Мужчина с двадцатью долларами, воспоминание о котором отравляло ей жизнь, открыл ей глаза на ее брак, поддерживаемый условленным счастьем, ради которого они избегали разногласий вместо того, чтобы взглянуть на них прямо, — так мусор заметают под ковер. Они с мужем были счастливы как никогда. Понимали друг друга без слов, смеялись до упаду над розыгрышами друг друга и ошеломительно, как подростки, занимались любовью. Решающая перемена в жизни дочери состоялась легко и неспешно. Ей устроили небольшую прощальную вечеринку, куда пригласили и джазиста с новой девушкой. Они с Доменико очень своеобразно сымпровизировали на тему фортепианно-саксофонных контрастов Белы Бартока, и все гости подружились с первого взгляда.
Микаэла приняла постриг у Босоногих кармелиток на обычной монастырской мессе. Анна Магдалена с мужем оделись, как на похороны, а вот Микаэла явилась с опозданием на час после очередной бессонной ночи, в материнском уипиле, старых кедах, и в руках держала косметичку, а также подаренный кем-то накануне альбом Вана Моррисона. Падре с загипсованной рукой и землистым лицом, почти подросток, прочел ей жизнерадостную проповедь и дал последний шанс отступиться, если она не уверена в своем призвании. Анне Магдалене хотелось бы пустить по дочери прощальную слезу, но в торжественной обстановке не получилось.
После третьей поездки жизнь изменилась. Анне Магдалене стало казаться, что у мужа возникли подозрения относительно ее ночевок на острове. Впервые он спросил, с кем она там виделась. Она могла бы целиком пересказать ему разговор с Акилесом Коронадо, поскольку мужу было известно о его застарелых порывах, но вовремя прикусила язык, чтобы не давать поводов задуматься о других ночах.
Любовь тоже стала иной. Доменико, прежде лукавый искуситель в постели, теперь бывал рассеян и, казалось, утратил аппетит. Анна Магдалена думала, что виной тому не возраст, а его возможные подозрения. Но потом решила, что вероятнее обратное — это он тайком тратит силы где-то вне дома.
Анна Магдалена давно приспособилась к нему, стала похожей на него, а он постепенно узнал ее так хорошо, что они превратились практически в одного человека. До свадьбы ее предостерегали: жених не подарок. Он отличался дьявольским обаянием и нещадно флиртовал, особенно со своими ученицами, но она не стала слушать сплетен и не дала сомнению пустить корни. После официальной помолвки, однако, не удержалась и попробовала вызнать у него подробности, но он все отрицал. В шутку сказал, что он девственник, и шутка оказалась столь удачной, что Анна Магдалена вышла замуж в полной уверенности, будто так и есть. Ничто не смущало ее душу почти до самого рождения дочери, когда школьная подруга, с которой она не виделась много лет и внезапно столкнулась в общественном туалете, не спросила, как ей удалось увести мужа от предыдущей девушки. Она резко оборвала ее, вычеркнула из жизни и еще больше отдалилась даже от лучших подруг, с которыми, впрочем, никогда не была особо близка.
У нее были все причины доверять мужу. До родов оставалось меньше двух месяцев, но их любовь не становилась ни менее частой, ни менее жаркой. С точки зрения биологии было невозможно, чтобы у него оставалось топливо на другую постель после ублажения разгоряченной беременностью Анны Магдалены. Но слухи не прекращались, и она решила спихнуть всю ответственность на него с помощью убийственной формулы:
— Во всем, что я про тебя узнаю, виноват будешь ты один.
На этом всякое недопонимание закончилось до третьей поездки, после которой Анна Магдалена усмирила собственную совесть, переключив внимание со своих измен на возможные мужнины. Признаки были налицо. Доменико где-то надолго задерживался после ежевечернего закрытия консерватории, дома, ни с кем не поздоровавшись, шел прямиком в ванную и душился, чтобы скрыть за знакомыми ароматами любой чужой запах, и слишком подробно рассказывал, где был, что делал и с кем, хотя никто не спрашивал. Как-то вечером, после светского раута, на котором он играл и имел огромный успех, Анна Магдалена решила сделать выпад. Он читал в постели партитуру Così fan tutte [2]. Она закрыла на последней странице «Ведомство страха», которое начала на острове, погасила свой ночник и молча легла лицом к стенке. Он весело сказал: «Спокойной ночи, сеньора!» Она сообразила, что забыла про обязательный ритуал, и поспешила исправиться. «Ох, дорогой, прости», — отозвалась она и поцеловала его, как всегда целовала перед сном. Он тихо мурлыкал партитуру, чтобы не мешать ей. И вдруг, не поворачиваясь и не поднимаясь, она произнесла: «Хотя бы раз в жизни, Доменико, скажи мне правду». Он знал, что, если она называет его по имени, быть беде, и постарался отвести эту беду нарочитым спокойствием: «О чем ты?» Она, тоже очень спокойно, сказала:
— Сколько раз ты был мне неверен?
— Я всегда оставался тебе верен, — ответил он, — но, если ты хочешь знать, спал ли я с кем-то еще, то много лет назад ты предупреждала меня, что не хочешь этого знать.
Более того: когда они поженились, она сказала, что не будет возражать, если он переспит с другой — при условии, что другая всегда будет разная, на один раз. Но в момент истины она наплевала на эту свою позицию.