— Бабушка ненавидит розы.
Доменико Амарис понимал дочь, но из солидарности перечил жене и, как всегда, оказывался в самом уязвимом положении. К счастью, Микаэла пошла на уступки и в течение нескольких месяцев полуночничала только по выходным. Она часто ужинала дома, ежедневно болтала по телефону не меньше трех часов и до поздней ночи смотрела, запершись у себя в комнате, фильмы, где постоянно что-то взрывалось и кто-то громко кричал, наполняя весь дом атмосферой ужаса. К замешательству родителей, в беседах за столом она выказывала деятельную осведомленность и зрело судила о недавних культурных событиях. По счастливой случайности Анна Магдалена узнала, что бесконечные телефонные разговоры дочь вела не с джазовым ухажером, а с монахиней из Босоногих кармелиток, официально ответственной за катехизацию, и решила, что это меньшее из двух зол.
Однажды за ужином Анна Магдалена призналась, что опасается, как бы дочь не вернулась с очередного уик-энда беременной, а Микаэла ее успокоила: оказывается, один друг-медик еще в пятнадцать лет поставил ей спираль. Мать, сама ни разу не зашедшая в предохранении дальше эрудированных презервативов, выкрикнула вне себя слово, попавшее дочери прямо в сердце:
— Шлюха!
После чего в доме на несколько дней воцарилось стеклянное молчание. Анна Магдалена безутешно рыдала в спальне — больше от стыда за собственные порывы, чем сердясь на дочь. Муж все время, что она плакала, вел себя так, будто его вовсе не существовало, поскольку знал, что с причиной слез, неважно — известной ему или нет, ничего сделать не сможет.
Его поведение напугало ее и утвердило в подозрении, что мужчины вообще стали относиться к ней по-новому. За ней всегда пытались приударить, но она оставалась так равнодушна к этим попыткам, что тут же забывала их без сожаления. Однако в том году, вернувшись с острова, она стала чувствовать, что на лбу у нее словно стигма, и мужчины эту стигму видят, и, уж конечно, ее не может не замечать тот мужчина, который так любит Анну Магдалену и которого она сама любит больше всех на свете. Они с мужем долгие годы были заядлыми курильщиками, выкуривали по две пачки в день и бросили вместе, из любви друг к другу. Но после острова она снова начала — и он понял это по переставляемым пепельницам, по запаху табака, не скрываемому бесшумными распылителями ароматов, по забытым впопыхах окуркам.
Весь уклад ее жизни нарушился. Она несколько месяцев кряду не могла дочитать «Антологию фантастической литературы» Борхеса и Бьой Касареса. Плохо спала, среди ночи вставала и шла в ванную курить, спускала окурки в унитаз, но они всплывали, и муж, встававший в пять утра, все равно их обнаруживал. Ей было не уснуть не потому, что хотелось курить; скорее наоборот: приходилось курить, потому что было не уснуть. Иногда она включала свет, прочитывала пару страниц, выключала, вертелась в постели, аккуратно, до миллиметра рассчитывая каждое движение, чтобы не разбудить мужа. Пока он не собрался с духом и не спросил: «Что с тобой такое?» Она сухо ответила:
— Ничего. А что?
— Прости, — сказал он, — но я просто вижу, что ты стала сама не своя, — и добавил с безупречным тактом: — Я в чем-то провинился?
— Не знаю, сама я ничего такого за собой не замечала, — сказала она, и ее выдержка, как всегда, поразила мужа. — Но, наверное, ты прав. Может, выходки Микаэлы так на меня влияют?
— Это началось раньше, — и он решился сделать последний шаг: — Ты такая с тех пор, как съездила на остров.
С первой июльской жарой в груди у нее запорхали бабочки, и она знала, что конца этому не будет, пока она не вернется. Месяц шел долго и казался еще длиннее из-за неопределенности. Поездка никогда раньше не вызывала сомнений и трудностей — все равно что прокатиться в воскресенье до пляжа, но в тот год Анна Магдалена заранее боялась возможной встречи с мимолетным двадцатидолларовым любовником, которого успела возненавидеть. Вместо джинсов и пляжной сумки прежних лет она приготовила в дорогу льняной костюм и золотые босоножки и сложила в чемодан второй костюм, еще более элегантный, туфли на высоком каблуке и изящные украшения с изумрудами. Она чувствовала себя по-новому: готовой и способной на все.
*В следующий раз покупайте «Лютетские» (англ.).
3
![]()
Когда она сошла с парома, всегдашнее такси показалось ей совсем уж обшарпанным, и она села в другое, новое, с кондиционером. Других отелей, кроме своего, она не знала и велела водителю ехать в недавно открывшийся «Карлтон» — скалу золотистого стекла, постепенно прораставшую сквозь железный кустарник во время трех предыдущих приездов Анны Магдалены. Простого одноместного номера в разгар августа не нашлось, но ей сделали хорошую скидку на ледяной люкс на восемнадцатом этаже с видом на изгиб карибского горизонта и бесконечную лагуну, уходящую к самым горам. Люкс обошелся ей в четверть месячной зарплаты, но великолепие холла, его спокойствие и весенняя прохлада, а еще предупредительность служащих внушили ей чувство безопасности, в котором она отчаянно нуждалась.
С половины четвертого до восьми, когда она спустилась ужинать, она пребывала в постоянном беспокойстве. Гладиолусы в цветочной лавке при отеле были превосходны, но в десять раз дороже, чем на рынке, так что она поехала к своей обычной торговке, той самой, что в свое время предостерегла Анну Магдалену от нового «туристического» кладбища, где — хоть оно и походило на цветущий сад с музыкой и птицами на берегу лагуны — людей хоронили вертикально, экономя пространство.
На свое кладбище в этот раз она добралась только после пяти вечера, и солнце уже светило не так ярко. Некоторые могилы раскопали, и по сторонам дороги среди куч негашеной извести валялись обломки гробов и кости. В спешке выходя из дому утром, она забыла садовые перчатки и теперь выпалывала могилу голыми руками, рассказывая матери, что произошло за год. Единственная хорошая новость была про сына, которому в декабре предстояло впервые солировать в Филармоническом оркестре с «Вариациями на тему рококо» Чайковского. Анна Магдалена проявила чудеса изворотливости, ни разу не заикнувшись о религиозном призвании дочери, поскольку знала, что покойная его не одобрила бы. И, наконец, собрала волю в кулак и призналась, что ровно год назад пережила ночь свободной любви, — она давно решила, что расскажет только матери и только год спустя. Призналась, что имя любовника ей неизвестно, зато известно, какой он бездушный. Она была совершенно уверена, что мать пошлет ей благосклонный знак, и даже немного подождала. Посмотрела на цветущую сейбу, с которой облетали мириады одинаковых лепестков, на море, на небо и на самолет из Майами, летящий по этому нескончаемому небу с часовым опозданием.
Вернувшись в отель, она устыдилась своей мятой одежды и пыльных волос. К парикмахеру она не ходила с прошлого года, потому что волосы у нее были мягкие, послушные и как бы подстраивались под ее характер. Занудный и елейный стилист, которому больше подошло бы зваться Нарциссом, чем Гастоном, развернул перед ней необозримую перспективу возможностей, открывавшихся с такими волосами, и в конце концов сделал пышную прическу, которую она и самостоятельно сооружала перед выходами в свет. По-матерински ласковая маникюрша бальзамами спасла ее исцарапанные на кладбище руки, и Анне Магдалене стало так хорошо, что она пообещала себе вернуться на следующий год, специально чтобы сменить имидж. Гастон сказал, что услуги оплачиваются вместе с общим счетом за номер, за исключением десятипроцентных чаевых. «Сколько это будет?» — спросила она.
— Двадцать долларов, — ответил Гастон.
Ее передернуло от такого невероятного совпадения: наверняка это мать посылает ей сигнал, что раны от проступка пора прижечь. Она достала купюру, год пылавшую на дне сумочки, как вечный огонь в память о безымянном любовнике, и с удовольствием вручила парикмахеру.
