жил, творил, гулял, тосковал, влюблялся.
Изучая творчество Поэта, быт старых поместий, Природу, вкладывая неисчислимые
усилия в дело восстановления усадеб и воссоздавая истинно пушкинский колорит в этих местах,
Гейченко вправе был сказать:
«Пушкин родился дважды: первый раз – в Москве. А вторично – здесь, в Михайловском,
как зрелый мастер Слова, как мыслитель, художник, философ.
Народным Поэтом Он стал здесь, когда увидел труд земледельца, его каторгу, его хлеб,
его корову, его могилы, его дух, услышал народные песни, увидел скитания народа, узрел
древние границы своего государства. Всё это на него обрушилось…»
Здесь всё было созвучно с состоянием Пушкинской Души и всё принадлежало Ему без
остатка. Он понимал лепетанье голубой Сороти, журчанье ручьёв, шелест листьев, чувствовал
«трав прозябанье», словом – всё, сущее здесь.
И тоска эта сказалась в чудесной элегии «Вновь я посетил», возникшей в 1835 году, когда
Поэт вновь посетил Тот уголок земли, где Он провёл изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор – и много
Переменилось в жизни для меня.
И сам, покорный общему закону,
Переменился я. Но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо.
И, кажется, вечор ещё бродил
Я в этих рощах. Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет – уж за стеною
Не слышу я шагов её тяжёлых,
Ни кропотливого её дозора.
В этой элегии Пушкин шаг за шагом открывает перед нами все дорогие ему места. И мы
видим это всё как будто своими глазами: и лесистый холм, и озеро, и дорогу, изрытую дождями, и
три сосны, шум вершин которых приветствовал Его при свете лунном.
Это было за два года до гибели Поэта. А к концу 19-го века памятные сосны погибли.
Об ураганах, которые налетали на заповедник, Гейченко говорит: «Я убеждён, что тёмные
силы, желающие уничтожить здесь всё, что напоминает о Поэте, вторгались в эти буйные вихри,
– они были беспощадны. Свирепость ураганов была ужасающа. А после лес полнился
буреломом, борьба с которым предстояла нелёгкая».
Когда буря сломала последнюю сосну, – а это было уже в конце 19-го века, – сын
Пушкина Григорий Александрович, с болью в сердце, приказал срубить её, потому что острый
остов её стал опасен для людей.
Он сделал брусочки-сувениры и разослал их по родственникам и друзьям.
Копии снимков останков последней пушкинской сосны были разосланы по музеям.
И сейчас со страниц книжечки Гейченко «В стране, где Сороть голубая» смотрит на нас
как будто с укоризной печальный обломок последней Пушкинской сосны. Но роща говорит нам
об этой сосне:
292
СОСНА
Как женщина с подъятою рукою,
Как однокрылый ангел над страной,
Где Сороть с голубой своей волной
Звалась Его единственной рекою,
Стоит сосна – обломок от сосны,
Взывая к Миру с горечью и болью.
И шепчет тихо русскому раздолью:
На годы, на минуты, на века
Не забывайте моего Сынка!
А сам Поэт не забывает ни о соснах, ни о дубе уединенном, ни о дорогой ему ели, на
которую он повесил свою Свирель:
ЕЛИ
О, ель моя, на ветви коей
Повесил звонкую Свирель,
Моя страдающая ель!
Ей выпало немало ран
В годину лютую. Вандалы
Здесь натворили бед немало.
Ты, ель, войны той ветеран.
Я преклоняюсь пред тобою.
Ты, ставшая моей судьбою,
Услышишь ли, родная ель, –
Для леса, льющего прохладу,
Для Сороти и милых нив, –
Всё это в сердце сохранив,
Поёт послушная Свирель!
Множество старинных деревьев выпестовал и спас от гибели директор заповедника.
Вырастил он и новых три сосны на памятном Поэту месте.
Я смотрю сейчас на снимок, где запечатлён зимний вид Пушкинской усадьбы. И на
листок моего альбома слетают строки. Это Пушкин говорит со Свирелью:
В ТОСКЕ ОДИНОЧЕСТВА.
Зимой здесь спит краса седая,
Метелей ритмы повторяя.
В глуши лесов сей чуткий сон
Всегда стихами напоён.
Под снегом – Сороти стекло,
И всё здесь чисто и бело.
293
Всё ждёт красавицу весну.
Разламывая тишину,
Вдруг зажурчит струистой влагой,
Роняя перлы на бумагу
И пряча бурю в бездну вод,
Весенних будней хоровод.
И твоего очарованья,
И тихий вздох, и нежный взгляд
Уловит свежих нив наряд.
И в знак грядущего свиданья
Мне нарисует на листке
Твой взор и локон на виске.
Лирическая струя не покидает этот ареал, всегда помнящий и встречающий вне времени
своего любимого Поэта и его друзей.
Одиночество Поэта скрасило знакомство с обитателями усадьбы Осиповых-Вульф. Здесь
было много молодёжи, всегда царило оживление, добросердечность, гостеприимство.
Здесь не чуждались умной беседы, остроумной шутки, чтения сказок и интересных
историй. В Тригорском очень любили Пушкина и всегда ждали его с нетерпением.
Поэт отправлялся в усадьбу тригорских друзей верхом на своём аргамаке:
Старо, но мило сердцу и привычке
Скакать за полдень на коне верхом
В Тригорское. Не помяни грехом,
*Полина, друг, и все мои сестрички,
Мои проказы, шалости и слёзы,
Мою смешливость, мой мальчиший дух,
Бунтарство праздное и непечатность прозы,
Излившейся случайно на листок.
Вы все, как раньше я сказал бы – розы –
Моих стихов и радостей исток!
Примечание: *Полина –Владелица усадьбы Прасковья Александровна Осипова-Вульф.
Пушкин называл её Полиной.
Обитательницы имения были барышнями экзальтированными, склонными к мечтаниям и
к поэзии, музицировали, обладали хорошими голосами.
Летом, когда приезжал Поэт, рояль иногда выдвигался в сторону поляны. И этот
зелёный мир слышал и трели соловья, и чудный стих, и нежный романс и девичий заливистый
смех.
Поэт шлёт нежные строки этому пространству, соснам и елям, потомкам тех дерев,
которые были свидетелями давних радостных встреч.
294
Усадьба Тригорское Парк Тригорское
ПРИЮТ НИМФ
Я вижу их всегда. Они как дети
Моей судьбы – те сосны, ели,
И дуб уединенный, – весь тот сад –
Моей Души зелёный виноград,
Приют нежнейших нимф, ундин, дриад.
Я помню, как их очи здесь горели.
Как их ланиты от улыбок рдели.
Они со мной и ныне говорят.
Тот мир ума, и граций и любви –
Он не остынет никогда в крови!
С юмором, с тёплой улыбкой Поэт вспоминает свою баньку, при которой была келья
няни.
Здесь бывал он с поэтом Николаем Языковым, который приезжал погостить. Отсюда
бежали они к Сороти и бросались с разбега в её волны.
БАНЬКА
О, банька! Ты меня, бывало,
Водой святою обливала
И чресла бренные мои,
Принявшие твои струи,
От утомленья оживляла
Да, мы здесь счастливы бывали,
Мой друг, когда струился ток
Небесных поэтичных строк.
И омовения урок
Не раз совместно повторяли.
***
О, банька светлая, восторг и наслажденье!
Здесь русский дух подобен божеству.
Здесь праздник воздаётся естеству:
Поистине – вторичное рожденье!
А Свирель, та самая Свирель, которую повесил Он на "тёмну ель" в Тригорском, а затем снял
в конце 20-го века и вручил её Музе Урала, та самая Свирель была рядом с Поэтом и пела Его
бессмертие и торжество жизни.
И Муза Южноуралья, которой ныне дарована Свирель, робко напоминает Ему о себе:
О, мой Поэт, великий и простой!
Твой стих своей воздушной красотой
Меня бодрит, в меня любовь вливая.
295
И снова – нежность без конца и края.
Как я хочу в Михайловском побыть,
Пройтись тропой. Но, Боже, даже в мыслях, –
Рискну ли сопрягать свой шаг с той высью,
Которую немыслимо забыть?
Могу ль пройтись по тропке, где, бывало,
С Тобой, быть может, Анна Керн гуляла?
И нежный шаг и каждый нежный вздох,
Накинув тайны свето-покрывала,
В стихе ту тайну светлую сберёг.
Рискну ль войти в светлицу, где Мой Пушкин,
Волос раскинув на подушке завитушки,
Замыслил свой нестынущий сюжет,
Где нет конца, начала тоже нет.
Здесь нет конца ни творчеству, ни Богу.
Могу ль ступить на странную дорогу,
Что вьётся без начала и конца
По воле шутника и мудреца?
Здесь всё живёт законом Лукоморья –
От чащи до порога и подворья.
Здесь дышит всё улыбкою Аи.
Могу ль ступить я в Сороть голубую,
Чьи чистые прозрачные струи
Омыли руки лёгкие Твои?
Могу ль ступить на этот вот балкон,,