Грузенберга он узнал издалека. Высокий мужчина с широким чистым лицом и хорошо уложенной шевелюрой, усами и довольно пышной бородкой сидел в кресле в фойе гостиницы, сверкая стёклами элегантных овальных очков. Увидев Рутенберга, он поднялся и пожал протянутую руку.
— Здравствуйте, Пинхас Моисеевич. Честно говоря, я ожидал, что здесь, в стороне от дорог, по которым катятся волны эмиграции, мне удастся скрыться от наших людей и забот и отдохнуть.
— Я слышал, Оскар Осипович, вы выиграли дело Бейлиса.
— Не я один, ещё и Маклаков, Зарудный и Григорович-Барский. Тот процесс был настоящей судебной Цусимой. Протестовали лучшие люди России и интеллектуальная элита Европы. Но этого было мало. Потребовалась серьёзная аргументация, что ритуальное убийство у евреев невозможно. Копнули глубоко и мощно в Тору и Талмуд. Академики-гебраисты Коковцев и Троицкий, профессор Тихомиров и московский раввин Яков Мазе доказали, что в еврейской религии содержится принципиальный запрет употребления крови в пищу.
— Есть в России порядочные люди, Оскар Осипович.
— Конечно, есть. Первая попытка кровавого навета случилась в Вильно на границе веков. Помните дело Блондеса?
— Весьма смутно.
— Давид Блондес вначале был обвинён в попытке ритуального убийства католички, но на кассационном суде я добился его оправдания. Так что у меня уже был опыт в таких делах. Но Вы, Пинхас Моисеевич, я думаю, приехали не дело Бейлиса обсуждать.
— Верно. Я, Оскар Осипович, очень нуждаюсь в Вашей помощи.
— Я Вас внимательно слушаю.
— Я здесь в Италии пересмотрел свой прошлый революционный опыт. По легкомыслию и следуя путём, которым пошло тогда немало моих товарищей по оружию, я отказался от еврейства и крестился, чтобы заключить брак с христианкой. Меня, конечно, зарегистрировали, как православного, и в российском паспорте я записан, как христианин. Но здесь моё отношение к жизни существенно изменилось. Я хотел бы исправить своё вероисповедание на еврейское. Я прошёл здесь весьма болезненный обряд возвращения к иудаизму.
— Мне кто-то рассказывал, что Вы получили тридцать девять ударов бичом на пороге синагоги.
— Да, во Флоренции. Но для российского правосудия это, наверное, ничего не значит. Кроме того, мой союз с женой себя исчерпал, и я хочу оформить развод.
— Дело весьма сложное. Ещё и потому, что Вы находитесь в розыске и не можете присутствовать при рассмотрении Вашего вопроса. Но я попытаюсь что-либо сделать для Вас.
— Я буду Вам очень благодарен. Об оплате Ваших услуг не беспокойтесь. Я стал в последнее время неплохо зарабатывать. И ещё. Я хочу всецело отдаться служению своему народу и посвятить свою жизнь воссозданию еврейского государства. К большому сожалению, я не нахожу здесь в своём окружении авторитетных людей-сионистов.
— Я, Пинхас Моисеевич, не разделяю Ваши взгляды, по своим убеждениям и партийной принадлежности я конституционный демократ, кадет. Но есть у меня несколько таких приятелей в Петербурге. Я постараюсь Вас с ними познакомить. А что касается Вашей основной просьбы, будем на связи. Мне, конечно, потребуются от Вас документы, так Вы их будьте готовы переслать. Вот мой петербургский адрес.
Он достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку, написал на листочке свой адрес, вырвал листок и протянул его Пинхасу. Рутенберг прочёл его, кивнул в знак благодарности и поднялся с кресла.
— Огромное спасибо, Оскар Осипович. Я выполню все необходимые требования. Вы не представляете, какая гора сегодня упала с моих плеч.
— Ну, для этого, Пинхас Моисеевич, нам с Вами нужно много и настойчиво потрудиться.
Всего Вам наилучшего.
Они пожали друг другу руки, и Рутенберг направился к выходу. Он решил воспользоваться пребыванием на Лидо, славящемся великолепными пляжами, и пошёл к берегу моря. Прохладные воды объяли его большое сильное тело. Он плавал, наслаждаясь чистотой и ширью Адриатики, и это купание представлялось Пинхасу очистительной еврейской миквой перед множеством испытаний и трудов, которые были ему суждены.
3
Духовная ломка не могла не коснуться отношений Рутенберга со старыми товарищами и друзьями. Особенно близок ему был Борис Савинков, общее революционное прошлое связало их крепкими дружескими узами. Но пришло время, когда между ними стал ощущаться эмоциональный разлад. Однажды в Париже он решил навестить друга, но так и не доехал. Потом в письме объяснил:
«Не знал, куда девать вчерашний день. Поехал было к тебе. Но по дороге раздумал. Пришлось бы говорить о еврейском вопросе с тобой, и ты знаешь, до чего договорились бы. Так лучше. Поэтому и не доехал до тебя».
В другом письме он сообщил ему, что читает романы и книги по искусству и в то же время изучает древнееврейский язык и сочинения антисемитов.
Он видел, что Савинков, как и многие его революционные соратники, болен антисемитизмом. Они всё более расходились во мнениях по какому-то вопросу, и Рутенберг вскоре осознал, что причиной охлаждения являются не эмоциональные проблемы, а идеологические противоречия, обусловленные служению разным идеалам и интересам. Если раньше средоточием их мыслей была революция в России, то теперь его мировоззрение изменилось, и он стал думать о Палестине, которая казалась ему единственным местом, куда его народ мог вернуться после двухтысячелетнего изгнания. Для Рутенберга наступила новая пора — в нём зрело и росло еврейское самосознание.
Святая земля, которую Рутенберг прежде представлял себе безжизненной пустыней, теперь вдруг преобразилась в его воображении в цветущий край, страну для его народа. И он осознал, что судьба вела его таким путём, на котором он постигал предметы,