поражение и разочарование в русской революции и в тех, чьими руками она готовилась и совершалась. Святость революционных идеалов оказалась цинично растоптанной и преданной Азефом, Гапоном и подобными им людьми. Но пустота, возникшая в душе, требовала заполнения. Он искал новую точку опоры, твёрдую почву, на которой можно строить будущее. Рутенберг впервые задумался над тем, почему еврейский народ страдает так глубоко и так незаслуженно. Ведь заслуги евреев перед человеческой цивилизацией так многочисленны и так значительны, что они, казалось бы, заслужили в семье народов иную участь. Теперь, освободившись от дурмана идеи безнационального общества, он приходит к осознанию простой мысли о том, что еврейская нация, как и всякая другая, имеет право на существование. «Значит, — думал он, — сионисты правы, и нужно строить своё государство. А мне предстоит изжить свою судьбу как судьбу именно еврейскую, и избежать этого невозможно».
Пинхас вернулся к еврейству, получив положенные по Галахе тридцать девять ударов бичом на пороге флорентийской синагоги. На спине его остались рубцы, но этого было недостаточно. Приняв сейчас новый для него психологический статус, он должен освободиться от православности, которую ему пришлось принять для союза с любимой тогда женщиной. Ольга Николаевна никогда не могла оценить величину той жертвы отказа от своей еврейской сути, на которую он пошёл. Подпольная жизнь революционера лишала его детей отцовского тепла, безденежье первых лет эмиграции, когда заботы о хлебе насущном легли на плечи жены, отсутствие мужчины в доме — всё это не могло не повлиять на их отношения. Но теперь, когда он осознал себя евреем, семейная их несовместимость стала очевидной. Принятое прежде решение его о разводе было твёрдым и бесповоротным, и в Милане, в ответ на письмо Ольги, он снова написал ей, чтобы дать понять, что их брак более несостоятелен и невозможен:
«Дорогой друг.
Буду рад, если, между нами, хотя бы теперь, установятся ясные, простые отношения, без ненужных подозрений, с доверием и уважением, которые каждый из нас заслуживает.
Тяжелая жизненная школа не могла не научить тебя относиться спокойно и серьезно к серьезному в жизни. Отбрось „политику“. Подумай над тем, что писал и пишу тебе. Стоит того.
Не я к тебе, а ты ко мне относишься враждебно, хоть и бессознательно, может быть; это злоба за незаслуженную тяжелую долю, доставшуюся тебе благодаря мне, злоба органически существующая, понятная, проявившаяся в слишком ощутительной форме, к сожалению, затуманенная подсказанной тебе расовой неприязнью.
Не мне, конечно, допускающему возможность насилия в жизни, допустившему самое страшное из насилий, жаловаться на тебя. И не жалуюсь. Но ты не можешь не понимать, не чувствовать, что после проделанной тобою надо мной операции между нами легла пропасть. Что хорошими, какими бы то ни было, мужем и женой мы быть не можем. Ты очень хорошая женщина, но я тебя не люблю. Ты мать моих детей; у нас, поэтому, огромные личной важности и ответственности интересы; но человек ты мне стала чужой; душевно к тебе не подойду, не доверюсь; не могу. Никаких обязанностей к тебе как жене не имею. И если бы встретил женщину, которая могла бы стать мне близким человеком, товарищем, несомненно, женился бы. И прятаться этим мне нет оснований. Несчастие мое в том, что такой женщины у меня нет, а искать не умею. И на этом, может быть, погибну. Ибо жить один не могу — ни физиологически, ни душевно.
Теперь ты понимаешь, что в том, что писал тебе, не было „политики“. Писал, думая, и теперь думаю, что у тебя есть близкий душевно человек, который дает тебе жизнь много счастливее, чем я, жизнь, для которой ты и поехала в Петербург. Со мной в будущем у тебя никакой личной жизни быть не может; никаких обязательств ко мне как к мужу у тебя быть не может.
С судом так называемого общества в данном случае считаться не приходится, да тебя-то никто и не осудит. А дети, если из них вырастут люди, а не выродки, осудить не смогут ни тебя, ни меня…»
Супружескую измену он не скрывал, и тем дал и ей свободу выбора, которую она заслужила. Другое дело дети — от материальной заботы о них он не отказывался. Более того, он даже хотел, чтобы Ольга Николаевна приехала к нему в Италию с детьми. Но поездка не состоялась: она заболела чахоткой и её экстренно отправили на Кавказ.
2
Стремясь как можно быстрей вернуть еврейское вероисповедование и оформить развод, он послал письмо Борису Савинкову в Париж, в котором просил рекомендовать ему адвоката. Савинков ответил и предложил знаменитого юриста Грузенберга, с которым Рутенберг был когда-то знаком. Много лет назад тот дважды помог Ольге Николаевне — «нарушительнице» общественного спокойствия. Блестящий адвокат, он был знаменит, как защитник писателей, общественных и политических деятелей: Максима Горького, Короленко, Корнея Чуковского, Милюкова и Троцкого и многих других. Оскар Осипович слыл и «Еврейским защитником». Он был одним из адвокатов Менделя Бейлиса, обвинявшегося в ритуальном убийстве мальчика Андрея Ющинского в Киеве. Среди других громких его дел было обвинение евреев Орши в нападении на христиан, судебные разбирательства после погромов в Кишинёве и Минске.
Вскоре представился счастливый случай. Просматривая однажды курлист, в котором по давно заведённому обыкновению публиковался список прибывающих в Италию на отдых и лечение известных людей, он нашёл в нём фамилию Грузенберга. Тот уединённо пребывал на острове Лидо, перекрывающем выход из Венецианской лагуны в Адриатическое море. Рутенберг сразу ему позвонил, и они договорились о встрече. Пинхас в Венеции прежде был только один раз, и на Лидо не заезжал. Добравшись из Милана на поезде, он сел на катер, который шёл к острову по Большому каналу. Вновь, как и несколько лет назад, город поразил его непревзойдённой сказочной красотой своих дворцов. Свежий ветер ласково касался его лица, трепал вьющиеся тёмные волосы, охлаждая широкий благородный лоб.