шершавые страницы, рассматривал черно-белые чудесные картинки. Вот и сказка, давшая название сборнику. «Три апельсина». Принц, ставший на одно колено, чтобы подарить маленькой фее свое кольцо. Принц на коне, и перед ним прекрасная девушка, протянувшая в тоске руки. (Стоит на седле на том же коне, не падает!) Целой реки не хватило, чтобы утолить ее жажду. Анатолий Петрович зачитался. «Лицо ее было нежнее цветка апельсинового дерева, глаза зеленые, как завязь плода, волосы золотые, словно кожура спелого апельсина». Это уже о третьей, последней принцессе.
За ужином Анатолий Петрович рассказывал пасынку Юре о «Русско-американской трагедии». Он всегда с нетерпением ждал, когда Юра вернется из института или салона мобильной связи, где тот подрабатывал. Никогда не расспрашивал об учебе, делах, а рассказывал сам – о своем. Долго, подробно, страстно. Юра слушал внимательно, почтительно, задавал правильные вопросы. Лидия Павловна подавала на стол, убирала грязные тарелки и смотрела на мужа и сына с умилением. В основе этого чувства лежала не столько радость за близких ей людей, нашедших общий язык, сколько облегчение. Ей не надо было больше нести ответственность за сына.
Трудные годы обнаружили ее неспособность служить опорой кому бы то ни было. Заброшенный Юра, которого слегка воспитывали мать и бабушка, каким-то чудом не свихнулся и превратился в нормального парня без вредных привычек, любящего мать и уважающего отчима. Учился на менеджера в педагогическом институте. Он явно пошел в правильного деда и был похож на него белесыми бровями и ресницами и щелью между передними зубами. Где-то внутри дремал романтизм, выразившийся у деда в экзальтированной любви (ненависти) к Японии.
Лидия Павловна не призналась бы даже себе, что любит сына не с тем самоотрицанием, которое помогает матери найти смысл жизни в тяжелых испытаниях. Он слишком долго соединялся в ней со страхом за него и еще больше – за себя в чуждой роли защитницы. И когда появилась возможность расслабиться, было уже поздно избавляться от рефлекса отторжения, отодвигающего вместе с сыном предчувствие беды. Лидия Павловна удачно притворялась. Обнимала Юру, называла его «сыночек», и тот не замечал подлога, не чувствовал стены, которой всегда отгораживалась от него мать.
Вот и сегодня, заметив, что Юра пришел домой, светясь от радости, она не спросила о ее причине, а просто улыбнулась и пошла готовить ужин.
– «Американская трагедия» для меня – загадка. Не знаю, как ты, а я не могу понять посыла. Ведь Клайд до конца не раскаялся, не осознал. А священнику его жалко, и нам жалко. Убийцу, по сути! Более того – Клайд так жаждет счастья, любви, богатства… Понимаешь, эта жажда так показана, что – страшно признаться! – начинаешь думать, что ради ее утоления он имел право убить! Это своего рода восстание против судьбы. Жалея Роберту, не меньше жалеешь Клайда. Это нормально? Или я что-то просмотрел, пропустил?
– Да нет, вы все правильно говорите.
На самом деле Юра «Американскую трагедию» не читал и считал, что нельзя убивать девушек ради богатства, но как было не согласиться с отчимом, рассуждающим необыкновенно красиво и напористо?
Лидия Павловна заснула быстро и мирно, успев порадоваться теплому телу рядом с собой и погордиться своим кулинарным мастерством, которым она посрамит девчонку – жену Гаспаряна. Анатолий Петрович долго ворочался. Обдумывал «Русскую трагедию». Вернулся к «Американской» и не смог оторваться. Что с ним происходит? Недавно заметил: вместо того чтобы перелопачивать чужие грядки ради посадки модифицированного материала – застревает, перетирает почву пальцами, любуется вырванными цветами, вчитывается, всматривается, разыскивает смыслы, втягивает ноздрями густые и нежные запахи. В результате работает все медленнее, все труднее. Ах, Клайд! Красивый, нежный, трусливый, наивный, честолюбивый Клайд! Неутоленная жажда счастья! Вдруг вспомнились «Три апельсина». Ах! Так ведь и там – жажда! Сейчас бы встать, уйти в кабинет, зажечь настольную лампу и читать, думать, соединять концы, наслаждаться. Хватит! Долой бирюльки, развлечения, мешающие работе. Завтра с утра – набросать предложения Гаспаряну.
Юра еще часа два сидел в Интернете. В нем все длилась и длилась и никак не хотела становиться воспоминанием сегодняшняя встреча в салоне мобильной связи. От нее – свет в его глазах, замеченный Лидией Павловной. И внимательно слушая отчима, и жуя поданный матерью шницель (венский, из телятины, в панировке), он жил этим недавним прошлым и стремился в будущее. Надежда и страх – вдруг надежда не сбудется! – толкали его вперед. Ни мать, ни отчим помочь не могли. Да он и не привык к ним обращаться за советом, особенно в делах душевных, совсем не обижаясь за равнодушие. Помочь мог только Интернет. Очень быстро увидев знакомое лицо, откинулся удивленно на спинку стула, потом вчитался и принялся щелкать по клавишам, читать и удивляться дальше.
Анатолий Петрович заманил Артура Гаспаряна с женой на субботний ужин. Гаспарян ломался, отговаривался важными делами, но в пятницу вечером позвонил и недовольно процедил, что придет. Для поддержки Анатолий Петрович пригласил также пожилого актера Сокольского Виталия Ивановича с женой Мариной Владиславовной, которая настаивала, чтобы к ней обращались без отчества. Нос картошкой, широкие скулы и сановитая осанка на всю жизнь определили амплуа Сокольского: начальственный выходец из народа. При социализме он дослужился до эпизодического генерала, кричащего в телефонную трубку на наступающих подчиненных. При капитализме играл седовласых мафиозных боссов второго плана. Его узнавали на улице.
Сокольские опоздали на пять минут. Виталий Иванович протянул Лидии Павловне три розы и галантно поцеловал руку. Это не понравилось Марине. Младше мужа на десять лет, она давно сравнялась с ним по биологическому возрасту и забыла, что двадцать лет тому назад увела его от второй жены. Лидия Павловна любила Сокольских, потому что Марина была уже старуха, похожая на клоуна из-за сильного грима, и потому что Виталий Иванович зависел от Анатолия Петровича, который мог замолвить за него словечко перед режиссерами. На Сокольском под дубленкой обнаружился ладный темный костюм. На снявшей подозрительно роскошную шубу Марине было ржавое трикотажное платье, обтягивающее перерезанный резинкой трусов живот. Пергидрольные волосы придерживал бархатный черный обруч. Лидия Павловна видела в гостях у Сокольских черно-белую фотографию на стене – красавица-блондинка с косынкой на шее.
Гаспаряны все не шли и не шли. Приходилось глупо сидеть за столом, не решаясь притронуться к ювелирным салатам. Марина, которая терпеть не могла Гаспаряна и тем более его жену, несколько раз возмущалась невежливостью некоторых псевдовеликих личностей и даже храбро поднимала вилку, но каждый раз ее опускала. Все понимали: Гаспарян тут главный работодатель. Сокольскому он может дать, к примеру, роль прокурора Мейсона.