именно на них и рассчитывала.
Собака лежала на прежнем месте и будто спала. Почуяв людей, открыла глаза и задышала лихорадочно. Маргарита Романовна подошла, примериваясь. Поднять на руки? А если она возьмет спереди за «подмышки», а Антонина обхватит живот выше раненых лап? Невозможно. Повернула назад к лестнице.
У подъезда старухи смотрели, поджав губы. Антонину оставить бы внизу, но Маргарите Романовне нужна была сейчас ее абсолютная поддержка, а не перешептывание с врагинями на лавочке.
Впустила Антонину в коридор. Та замерла, не осмеливаясь пройти дальше. Маргарита Романовна вытащила на середину спальни из-под письменного стола большую картонную коробку, набитую документами. Принесла из кухни нож и полиэтиленовые пакеты и стала запихивать в них, не глядя, бумаги с шапками организаций и без них. Мелькнуло: ГИБДД, «экспертиза», «на ваш запрос…». С глаз долой! Опустевшую коробку разрезала по бокам и опустила четыре полосы на пол. Сложила плоско друг на друга, чтобы было удобно нести.
Обратно мимо старых сплетниц. Перед спуском у лестницы: что я делаю, зачем? Рядом Антонина – охранник в лагере, из которого не убежать.
Как в американском сериале про больницу, на счет «три» подняли собаку и положили на развернутую картонку. Очень худая и легкая. Только беззащитно взвизгнула от боли. Робкая. Под джип попала потому, что не решилась сразу перейти улицу с человеком, замешкалась.
Собака покорно терпела, пока Маргарита Романовна пятилась ступенька за ступенькой вверх по лестнице, неудобно, больно согнувшись, чтобы маленькая Антонина не приняла на себя весь собачий вес. По асфальту дотащили до подъезда, где старухи уставились на них в диком изумлении. До лифта пришлось опять нести. На этаже поволокли по кафельному грязному полу, чуть не натолкнувшись на молодую соседку, выносившую мусор. Та остолбенела, потом засочилась жалостью. К собаке, к Антонине, к Маргарите Романовне. «Давайте я вам помогу! Бедная собачка». – «Спасибо, сами справимся». У тебя – молодость, здоровье, зарплата, съемная квартира и велюровый брючный костюм для дома. Но это не дает тебе права нас жалеть.
Куда же ее теперь? Грязную, больную, чужую собаку? В спальню возле кровати? Нельзя. Лучшее место – у двери кладовки в коридоре. Справа спальня, слева гостиная. На картонке пока и оставить. Кровь засохла, пол не испачкает. Антонина: «Ее бы покормить». Глупость несусветная. Больное животное само никогда есть не будет. А вот вода нужна. Старая миска – под раковиной. Всплеск раздражения высвободил накопившуюся за день усталость. Избавиться от Антонины и лечь спать. Все остальное завтра.
Собака тихо лежала в закутке у кладовки рядом с миской с водой. Маргарита Романовна оставила открытой дверь в спальню.
Спасибо темноте, спасибо сну-спасителю. Чертов телефон! Так поздно и настойчиво может звонить только сестра Аня, получившая нужную информацию у племянницы. Ради нее вставать не стоит. Ясно, что она проорет в трубку.
– Дура ты, дура! Так тебе и надо. Бревно бесчувственное. Хоть бы поплакала когда, погоревала. Юристкой на старости лет заделалась. Что, получила, что заслужила?! И когда мама умерла, тоже не плакала. Баба каменная.
Больной человек. Всю жизнь старшей сестре завидовала за удачливость. Какая удачливость? Не вставать, перетерпеть, и будто не было звонка и крика. Будто кто-то ошибся номером. Завтра Аня дозвонится и прокричит то же самое.
Приснился сон. Она сидит с Колей в лодке. Он улыбается, гребет, вынимает весла из воды, кладет внутрь и начинает раскачивать лодку. Улыбается. Ей страшно. «Не надо, Коля!» Или ей кажется, что крик слышен. Это не может быть Коля. Он совсем не такой. Он не может ее пугать, не может мучить. Даже одежда не его. Темный костюм с ватными плечами, старомодная кепка. И все же это он. Вязкость воды, вязкость в голове, в немом голосе.
Проснулась от ужаса. Обездвиженная воля не воспротивилась картинке: парк, озеро, она, мать и отец в лодке. Отец раскачивал лодку. Мама кричала: «Перестань, перестань! Не пугай Риточку!» Кричала и маленькая девочка, к которой Маргарита Романовна не имеет теперь никакого отношения. Добрый любимый отец превратился в лодке в то страшное, что таилось в углу, когда мама закрывала вечером дверь, пожелав спокойной ночи. В чудовище из книжки, которую мама пока что отказывалась читать. Иваны-царевичи рубили головы Змеям Горынычам, убивали Соловьев-разбойников, но за следующим поворотом ждал новый кровожадный оскал, еще одни безжалостные когти.
Потом беспощадно – другие всполохи, кадры. Мучительное кино, и не выйти из зала.
Шоссе осенним утром. Бодрая ясность неба, остатки золотой шевелюры берез, упругая зелень травы, будто приглашающая близкий снег. Осень бывает скупо прекрасна, как женщина в годах, понявшая себя, равнодушная к чужим оценкам и спокойно ждущая старости. Машин совсем мало. Какие же они молодцы, что выехали рано. Сумасшедшая Москва не догонит их щупальцами пробок. Коля за рулем.
Коля за рулем. Коля, посылаемый за картошкой. Объясняющий математику Валере. Выгуливающий пуделя Кузю.
С Колей не надо рулить вместе, испуганно предупреждая: «Красный, красный!» Не надо напоминать до самой двери, чтобы не набрал зеленых клубней. Заглядывать каждые пять минут в комнату, проверяя, не ловят ли дед с внуком ворон. Подозревать в формальном выгуливании Кузи и пытать вопросами: «Он действительно сходил по большому?» Если бы Маргарита Романовна умела, она именно так водила бы машину, именно так учила бы уроки с внуком.
Заодно явилась тяжелая дулёвская тарелка с изгибами и золотым ободком по краям, с розовыми цветочками. Из сервиза, который позднее перекочевал на дачу. В тарелке – глинистая масса из чернослива и кураги. За ними Коля ездил на рынок и потом пропускал их через мясорубку. Посоветовала врачиха, когда Маргарита Романовна заливалась кровью. Миома мучила давно, а в пятьдесят стало совсем невыносимо. Ей было тяжело, но и Коле тоже. Он терпел, не предал. Через три года кровотечения сами собой прекратились. Все – и плохие, и хорошие. И приливы не то ослабли, не то просто стали не в тягость. А у них с Колей начался медовый месяц.
Коля за рулем. Пудель Кузя на заднем сиденье в собачьей переноске. Старенький, равнодушный. До дачи каких-то полчаса. Скоро их поворот, и ноздри предчувствуют терпкий запах сгребаемых листьев. И трудно решить, что этот чудесный день – последний, что надо обрезать розы с не успевшими расцвести бутонами, закрыть ставни и уехать в большой грохочущий город до весны.
Вот он – их перекресток. Коля вот-вот начнет тормозить. Они в правом ряду. Слева их обогнали «жигули». Такие же, как у них, белые, но заляпанные, с пыльными стеклами. «Ну, теперь и мыть не обязательно –