четыреста, поэтому фонтан не осилил ее; над ней, почти касаясь боковиной струн, висел уцелевший превентор. То, что есть колонна, уже хорошо: остается приварить к ней фланец, посадить превентор, и можно будет загонять огонь в отводные трубы. Плохо только, что старый превентор завис над скважиной. Придется ставить артиллерийское орудие на прямую наводку и стрелять по нему чугунными болванками. Струя нефти с бешеной скоростью проходила колонну и вырывалась наружу – к ней было опасно прикоснуться: сунь палец – оторвет палец, сунь руку – оторвет руку, она была плотной, как металл, – вырываясь из черного, на пол-ладони приподнятого над землей «окурка» колонны, тут же расширялась в поперечнике до метра, взметывалась вверх, загораясь высоко над землей. Огонь не мог подобраться к устью – слишком велик был напор струи, и пламя разбивалось о нее, ускользало в высоту. Такую струю и снарядами не обрубишь, она как металл и даже тверже металла.
От грохота в ушах появился цепкий звон, который Чертюк почему-то сравнил с морозной тишиной, когда в полном безмолвии вдруг возникает тонкий упрямый звук – то ли деревья запевают свою печальную песню, то ли собственное сердце подает голос, и звон этот убаюкивает человека, делает его сонным и безвольным, неспособным сопротивляться…
Чертюк повертел головой, стараясь стряхнуть с себя звон, но тот не отставал, и он подумал, что сейчас ему хочется одного – уйти подальше от фонтана, что он начинает трусить, а ему, фронтовику, такое не к лицу. Сбоку прибрел Сергованцев (сила фонтана, видать, подействовала и на него), медленно поднял голову, и Чертюк тоже посмотрел вверх, на широкую шляпу огненного гриба, пускающего по ветру плоские цветистые протуберанцы, и ему вспомнились абстрактные картинки – все разом, которые он видел в Америке, где был в командировке. Он пошел вслед за Сергованцевым, удивляясь его неторопливым шагам и нарочито спокойному, размеренному помахиванию рук, поочередно, одна за одной, вперед и назад, хотя понимал, что это спокойствие сопрягается с раскаленной внутренней настороженностью…
У поленницы они присели, из спасительной тени вынырнул Сазаков. Лицо его было невозмутимо. Чертюк показал пальцами, что нужен блокнот…
«Орудие, чтоб сбить превентор, будем заказывать?» – написал он.
Сергованцев, прочитав, упрямо покрутил головой.
«Пока ни к чему. Попробуем стянуть тросом, накинем петлю и дернем трактором».
Чертюк согласился.
«Хорошо, – написал он. – Начинайте поливать площадку, не то земля закипит».
«Не закипит, – возразил Сергованцев, – У меня четырнадцать противопожарных стволов».
«Так приступайте сегодня же. Через два дня, как расчистят, начнем приваривать фланец. А там и превентора очередь».
«Сварщик есть?»
«Должен быть. В бурбригаде. Полагается по штату», – ответил Чертюк.
«Сварщик есть в бригаде?» – написал он и подал блокнот Сазакову.
Тот вывел неторопливо. «Есть. Косых его фамилия».
Чертюк, не раздумывая, перечеркнул запись мастера размашистой поспешной строчкой: «Освободите от всех работ. Через два дня будем варить фланец. Пусть готовится».
Два дня Иван Косых, по определению Поликашина, ходил гоголем. Героем себя чувствовал – все знали, что ему, а не кому другому, поручено приваривать фланец к «окурку» колонны, от чего – впрочем, как и от любой другой операции, все операции были одинаково важны, – зависел успех дела.
Даже тетя Оля, которая не могла простить ему убитую копалуху, сжалилась и соорудила роскошнейший суп с душистыми приправами, с неизвестно откуда, похоже, из-под земли, добытыми свежими перьями лука, с укропом и морковкой, не суп, а объеденье – все, кто пробовал, хвалили… И ни слова о злосчастной копалухе.
За день до того, как Косых пойти к фланцу, в далеком вечернем небе появились пролетные утиные стаи. Птицы шли высоко – у самого окоема подсвеченных облаков – и хотели, видно, пролететь мимо, но яркая струя огня гипнотизировала, протягивала к себе, как пламя керосиновой лампы примагничивает различных ночных мотыльков и букашек. Сперва одна стая, а за ней другая и последующие приблизились к огню; построенные углом, утки были хорошо видны в небе. Окрашенные в алый тон, они показались вначале зловещими пришельцами из иных миров, пока не приблизились к языку фонтана. Тут строй неожиданно рассыпался, пятнышки утиных тел сбились в кучу, и стая беспорядочно клубком вдруг сорвалась вниз, покатилась в пламя. Раскаленный ветер тут же расшвырял птичьи тушки по земле, по песчаному берегу Тром-Аганки. Часть стаи спохватилась и рванулась вверх, но было поздно – от факела сбежали лишь несколько уток, а с небесной выси пикировала в огонь следующая стая.
Первым понял, в чем дело, Иван Косых, кинулся к дому, спотыкаясь в темноте о гулко бухающие пустые металлические коробки – понабросали, черт бы всех побрал! – схватил в сенцах бумажный мешок из-под бентонита, метнулся к Тром-Лганке, заранее тревожась, – вдруг его кто опередил. И такая досада охватила Косых, что он в темноте стал видеть почти как днем.
Он увидел, что неширокая Тром-Аганка затянута облаком пара, как бывает затянута кипящая кастрюля, когда ее выносят на мороз поостыть. У берега, где еще можно было что-то разглядеть, плавало несколько белобоких сваренных рыбин – вытаскивай, посыпай солью и закусывай! Днем сильный ветер пригнул язык пламени к Тром-Аганке, вот и сварилось несколько десятков окуней, шокуров, сырков. От веток стланика и краснотала, окаймляющих речку, резко пахло паленым – там еще шебаршили умирающие утки. Косых схватил одну, затрепыхавшуюся под рукой в последнем смертельном усилии, и его лицо скорчилось от сострадания – у утки до основания были спалены крылья, вместо хвоста торчал пупырчатый «бубенчик», от жара лопнули перепонки на лапках, вытекли глаза.
– Ах ты, утя, – вдруг жалостливо бормотнул Косых, – угораздило тебя… Гусь небось хитрее, он перепрыгивает через пожар либо стороной облетает.
Потом, словно вспомнив, что жалости здесь не место, бросил тушку на дно мешка, уцепил за лапы следующую, потом еще и еще… Он продвигался вперед, чувствуя, как тяжелеет мешок, класть уже скоро некуда, а с неба сыпанула очередная стая. Кажется, куличков. Тоже съедобная дичь! Один из них огрел Ивана по спине, но не так сильно, как огрела бы утка.
– Ах вы, ути, – пробормотал он с неподдельной нежностью, с трудом вытаскивая мешок на кромку берега. Так, волоком, и потащил мешок к домам, оставляя в земле широкую царапину. Потом отыскал запрятанный в изголовье и припахивающий терпкой плесенью от долгого лежания рюкзак, поспешил обратно, на второй заход. В стланике нос к носу столкнулся с кем-то, похоже, с Сазаковым, набрал еще полрюкзака и радостный от мысли, что молодая жена Надька будет довольна – и на заморское рагу, и на печеную утятину с яблоками, и на утячьи котлетки хватит, и на чердак взвесить еще останется штук пятнадцать. Запас на зиму!
В избе он зажег коптюшку, поскольку в этот вечер света не дали, пересчитал