Этери улыбнулась, представив себе эту картину.
– Может быть, вам легче рассказывать по-английски?
– Мне приятно говорить по-русски с человеком из России, но, боюсь, в ресторане будет много ваших соотечественников. Кстати, нам уже пора. Я не случайно провез вас мимо музея естествознания. Наш ресторан выходит окнами на Гайд-парк. Это рядом.
– Хорошо, давайте перейдем на английский, – согласилась Этери.
– Только сначала… – Он глянул на нее застенчиво и нерешительно. – Мы можем перейти на «ты»? В английском нет «ты», а мне бы так хотелось…
– Мне кажется, в английском есть «ты», – возразила Этери. – Я читаю английские романы и каждый раз чувствую, когда герои переходят на «ты». Но мы можем перейти на «ты» и по-русски, – милостиво разрешила она. – Только мне не нравится, что мы все время отвлекаемся от миссис Джонсон. По-моему, эта дама заслуживает внимания.
– Давай войдем, закажем, а потом уж вернемся к миссис Джонсон, – предложил он.
– Хорошо. И еще одно. Мне не нравится «Айси». Звучит как-то по-женски, даже по-девчоночьи. Можно я буду звать тебя Айвеном?
– Конечно. – Он запарковал машину на стоянке ресторана и открыл дверцы. – Меня в детстве называли Айвеном.
– Я, кстати, не понимаю, почему Айвен, а не Иван. Ведь англичане знают Ивана Грозного, например.
– Я рос в девонширской глуши, там народ простой, об Иване Грозном ничего не слышал. Там меня называли Айвеном. – Айвен помог ей выбраться из машины и запер дверцы. – Оттуда и пошло.
– А как же музей естествознания? – спросила Этери.
– Мы переехали в Лондон, когда мне было десять. До этого я был деревенским парнем. – Опять Айвен послал ей эту подкупающую бесхитростную улыбку.
– Хорошо. Мне нравится имя Айвен. Звучит почти как Айвенго. Я обожаю Вальтера Скотта.
– Меня, правда, не лишали наследства, как Айвенго, но… это лестно.
– Теперь о миссис Джонсон.
– Только заказ сделаем.
Глава 20
Он привез ее в «Фолидж», один из самых дорогих ресторанов Лондона. Насчет русской публики как в воду глядел: за столиками слышалась родная речь. «Русские почему-то всегда узнаваемы, – подумала Этери. – То ли говорят громче, чем нужно, то ли одеваются не так…»
– Ты был прав, – негромко сказала она Айвену по-английски, глядя на женскую компанию за одним из столов, и вполголоса добавила по-русски: – У нас это называется «гуляет бухгалтерия». Увы, непереводимо.
Но Айвен понял, кивнул и тихонько засмеялся.
Эти женщины ничего плохого не делали, но безвкусная одежда, крикливая косметика, манера класть локти на стол сразу бросались в глаза. Этери вспомнила своих приютских. Они тоже любили одежду с накатом блесток, переливчатую, как голограмма. Только, не в пример этим, они были бедны и других радостей в жизни не знали.
Их проводили к столику на двоих у окна. Айвен все любовался ею. В отличие от бухгалтерской компании, она была элегантна. Широкий ярко-алый палантин окутывал ее до талии, а из-под палантина потоками тяжелого черного шелка струилась юбка, открывающая, как говорят портные, три четверти стопы. Как раз такой длины, чтобы дразнить мужчин изящными туфельками – черными, но с красной подошвой. Эти красные подошвы, мелькающие при каждом шаге, сводили его с ума.
Она размотала палантин, отдала его официанту и осталась в маленьком ярко-алом жакете, скроенном по фигуре и тоже наводящем на мысли. На мысли о том, что уж под ним-то точно ничего нет.
Они оба заказали крабов, оба решили отказаться от супа, на горячее он выбрал бифштекс, она – филе-миньон. Сомелье принес им бутылку шато-лафита урожая 2006 года, Айвен попробовал и одобрил. Этери попросила газированной воды.
– Знаю, это не комильфо, – весело улыбнулась она официанту, – но я люблю газировку. Она меня взбадривает. А негазированную воду пить скучно.
– Для вас – все, что угодно, мадам, – ответил невозмутимо-вежливый официант, но тоже одарил ее понимающей улыбкой и принес бутылку газировки с запотевшими боками.
– Итак, миссис Джонсон.
– Жизнь при царском дворе, – послушно начал Айвен, – показалась миссис Джонсон вполне сносной. Сама она была вдовой, но в Лондоне у нее осталась взрослая дочь – замужем за каким-то банковским клерком – и двое внуков. Эта дочь с детьми приехала к ней погостить. Не на две недели, как ты понимаешь, и даже не на месяц. Самолетов тогда не было, дорога туда и обратно занимала много времени.
Этери кивнула.
– Дочь миссис Джонсон с детьми прожила в Петербурге полгода, – продолжал Айвен, – а когда засобиралась назад, получила письмо от своего банковского клерка. Он прямо написал, что она может не возвращаться. У него есть другая женщина, он получит развод, а жена и дети ему больше не нужны.
Айвен умолк. Им как раз принесли закуски, но дело было не в этом, он с тревогой вглядывался в лицо Этери. Она потемнела, как туча, ноздри длинного, тонкого, с еле заметной горбинкой грузинского носа негодующе раздулись и побелели, глаза тлели, словно угли, подернутые пеплом.
Он и раньше, с самого начала, заметил в ней какой-то надлом. Большие черные глаза глубоко запали, на узком лице, почти лишенном плоти, обозначились под кожей края глазниц. Это лицо было полно непоказного, затаенного, глубоко запрятанного страдания.
– Что-то не так? – тихо спросил Айвен.
На лицо Этери тут же опустилась маска светской любезности и безразличия.
– Нет-нет, все очень вкусно, продолжай. И что же дочь?
– Она пошла к матери и рассказала, что возвращаться ей некуда. «Оставайся здесь, – распорядилась миссис Джонсон. – Содержать тебя я не собираюсь, но ты же можешь работать! Здесь многие учат английский, найди себе место». Сама миссис Джонсон, прожив в Петербурге пару лет, уехала в Англию, а вот дочь так и осталась в России. Миссис Джонсон пожаловали дворянство за воспитание Никки, и все ее потомки стали дворянами. Ее внуки выросли при дворе. Вот как раз ее внучка и вышла замуж за князя из рода Шервашидзе. У нее тоже родилась дочь, это уже было в царствование Николая II. Она стала моей прабабушкой. Замуж вышла за «русского англичанина», инженера-железнодорожника, строителя Транссиба и КВЖД[42]. Они жили в Харбине, и в 1917 году там родилась моя бабушка. В 1924 году, когда Советы подписали соглашение с Китаем, мой прадед потерял работу. Он не захотел принять советское гражданство, семья бежала в Шанхай, а оттуда в Гонконг. Из Гонконга они в 1930 году вернулись в Англию.
– Вернулись? – переспросила Этери. – Насколько я понимаю, твоя прабабушка в Англии никогда не бывала.
– Но сохранила – через свою мать и бабку – связи с исторической родиной. Все они – и внучка миссис Джонсон, привезенная в Россию трехлетним ребенком, и ее дочь, и ее внучка, моя прабабка, – прекрасно владели английским.