Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

Альма ощутила растущую надежду. Видимо, портфель содержал наброски и картины Амброуза, созданные на тихоокеанском берегу. Это было ответом на многие ее тревоги. Во-первых, это означало, что на Таити Амброуз нашел утешение в своем искусстве, а не просто сгнил там в праздном отчаянии. Во-вторых, теперь, когда она получила в свое распоряжение эти рисунки, у нее останется больше от Амброуза — у нее будет что-то прекрасное и осязаемое, что станет напоминать ей о нем. А главное, эти рисунки приоткроют завесу над его последними годами: она сможет увидеть то, что видел он, словно глядя на все его глазами.

На третьем рисунке была кокосовая пальма — простой, быстрый и незаконченный набросок. Однако четвертый рисунок заставил ее опешить. Он изображал лицо. Это само по себе было странно, ведь, насколько ей было известно, Амброуз никогда не проявлял никакого интереса к рисованию людей. Он не был художником-портретистом и никогда себя им не считал.

Но все же сейчас перед ней лежал портрет, нарисованный пером и тушью в детальной манере Амброуза. Это была голова юноши в профиль. Широкие скулы, приплюснутый нос и полные губы ясно указывали на то, что юноша — полинезиец, хотя волосы его были острижены коротко, на европейский манер. Этот человек был, безусловно, привлекательным, здоровым и сильным. Альма взяла следующий рисунок: еще один портрет. Опять тот же самый юноша, на этот раз изображенный в профиль с другой стороны. На следующем рисунке была рука мужчины. Но не Амброуза. Плечо этого мужчины было шире, предплечье крепче. Другой рисунок изображал человеческий глаз в ближайшем рассмотрении. И это был не глаз Амброуза (его глаз Альма узнала бы где угодно); перед ней был глаз другого человека, миндалевидный, большой, с пушистыми ресницами.

На следующем рисунке юноша был изображен в полный рост; абсолютно голый, он был показан сзади, уходящим от художника. У него была широкая и мускулистая спина. Выпуклость каждого позвонка была дотошно воспроизведена на бумаге. На следующем рисунке был снова изображен обнаженный юноша, но на этот раз он отдыхал, прислонившись к кокосовой пальме. Лицо его было Альме уже знакомо. Сомнений быть не могло: это был тот самый человек, что на остальных рисунках, — у него был такой же высокий лоб, полные губы и миндалевидные глаза. Но на этом рисунке он выглядел несколько моложе, чем на других, совсем мальчишкой. Ему было семнадцать, быть может, восемнадцать лет.

Растений на рисунках больше не было. Все остальные наброски и картины в портфеле также изображали обнаженную натуру. Их было, должно быть, больше сотни. И на всех был один и тот же мальчик, один и тот же юный туземец с короткими, по-европейски стриженными волосами. Некоторые рисунки изображали его спящим. На других он бежал, нес копье, поднимал камень или забрасывал рыболовную сеть, как атлеты и полубоги на древнегреческих амфорах. И ни на одном рисунке на юноше не было ни клочка одежды, не было даже ботинок. Большинство изображали его член висящим и расслабленным. Однако другие — определенно нет. На этих, других рисунках у юноши была мощнейшая эрекция, а лицо, повернутое к художнику, выражало искреннее, пожалуй, даже озорное прямодушие.

— О боже мой! — услышала себя Альма. А потом поняла, что давно уже повторяет эти слова — с каждым новым шокирующим рисунком. — О боже мой, о боже мой, о боже мой!

Альма Уиттакер была женщиной, способной быстро понять, что к чему, и сделать выводы. Мало того, она была далеко не невинна в том, что касается чувственных удовольствий. И вывод здесь напрашивался совершенно очевидный: Амброуз Пайк — образец чистоты, ангел из Фрамингема — был содомитом.

Ей тут же вспомнился тот первый вечер, когда он приехал в «Белые акры». Тогда за ужином он поразил их — и Генри, и Альму — своими идеями о ручном опылении ванили на Таити. Что он тогда сказал? Это будет так легко сделать, заявил он; вам нужны лишь маленькие мальчики с маленькими пальчиками и маленькими прутиками. Тогда это казалось забавным. Теперь же звучало как извращение. Это также многое объясняло. Амброуз не смог выполнить свой супружеский долг не потому, что Альма была старой, и не потому, что она была некрасивой, и не потому, что он стремился подражать ангелам, а потому, что ему нужны были маленькие мальчики с маленькими пальчиками и маленькими прутиками. Или большие мальчики, судя по этим рисункам.

Боже правый, и через что он заставил ее пройти! Какую ложь ей наплел! Как манипулировал ею! Какое отвращение к самой себе внушил, заставив стыдиться собственных желаний! Как он смотрел на нее в тот день в ванной, когда она положила в рот его пальцы, — как будто перед ним сам дьявол, явившийся, чтобы обесчестить его плоть. Альма вспомнила строки из Монтеня, которые прочла много лет назад, но никогда не забывала, и теперь они пришлись ужасно кстати: «Есть две вещи, которые, согласно моим наблюдениям, всегда идут рядом: ангельские помыслы и низменные поступки».

Как же ее одурачили Амброуз и его ангельские помыслы, его грандиозные мечты, ложная невинность, притворное благочестие, возвышенная болтовня о слиянии с Божественным, а главное, куда его это в итоге привело! В рай для содомитов, где он нашел себе покладистого мальчика для утех с прекрасным эрегированным членом!

— Ах ты двуличный сукин сын, — вслух вымолвила она.

* * *

Будь на месте Альмы другая женщина, она, возможно, и последовала бы совету Дика Янси и сожгла бы портфель со всем содержимым. Однако Альма его сохранила. Слишком уж хорошим она была ученым, чтобы сжигать улики и документацию любого рода. Портфель она спрятала под диван в своем кабинете. Там его никто не нашел бы. В эту комнату вообще никто никогда не заходил. Да и зачем? Никому не было дела до того, чем занята старая дева Альма Уиттакер в своей комнате с дурацкими микроскопами, скучными книжками и баночками с засушенным мхом. Она была дурой. А ее жизнь — комедией, ужасной, грустной комедией.

Альма пошла ужинать, но вкуса еды не замечала.

«Кто еще знал?» — спрашивала себя она. В месяцы после свадьбы об Амброузе ходили слухи хуже некуда — или, по крайней мере, ей казалось, что хуже некуда, — но она не припоминала, чтобы кто-нибудь обвинял его в мужеложестве. Забавлялся ли он с мальчиками из конюшни? Или с молодыми садовниками? Вот чем он, значит, занимался? Но когда же он успевал? Они же всегда были вместе, Альма и Амброуз, а такие грязные делишки сложно сохранить в тайне, когда вокруг столько сплетников.

«Знала ли Ханнеке?» — думала Альма, глядя на старую домоправительницу. Не потому ли она была так настроена против Амброуза? «Мы ничего о нем не знаем», — все время повторяла она.

А Дэниэл Таппер из Бостона, ближайший друг Амброуза? Был ли он ему больше чем другом? Телеграмма, присланная им в день их с Амброузом свадьбы, в которой говорилось «МОЛОДЕЦ, ПАЙК», — может, это был какой-то хитрый код? Но потом Альма вспомнила, что Дэниэл Таппер был женатым человеком и у него был полный дом детей. По крайней мере, так ей рассказывал Амброуз. Впрочем, все это не имело значения. Видимо, люди могли существовать в нескольких разных обличьях, причем примеривая их все одновременно.

А его мать? Знала ли об этом миссис Констанс Пайк? Не это ли она имела в виду, когда писала, что, возможно, «благочестивая супружеская жизнь излечит его от пренебрежения моралью»? Почему Альма внимательнее не прочла то письмо? Почему не пустилась по следу? Как она могла не заметить такое?

После ужина женщина некоторое время ходила по комнате. Она ощущала какую-то раздвоенность, отсутствие почвы под ногами. Ее охватило ненасытное любопытство — всепоглощающая потребность знать, отполированная до блеска гневом. Не в силах сдержать себя, она вернулась во флигель. Вошла в типографию, которую столь тщательно (и за немалые деньги) оборудовала для Амброуза три года тому назад. Все станки теперь были накрыты чехлами, мебель тоже. Она снова отыскала дневник Амброуза в верхнем ящике стола, там, где его оставила, когда в прошлый раз читала, отыскивая разгадку его поведения, но ничего не почерпнула. Открыла его на случайной странице и прочла образчик знакомой бессмысленной околесицы:

«Нет ничего, кроме УМА, и им движет ЭНЕРГИЯ… Чтобы не затемнять день и не сверкать ложным блеском… покончи со всем внешним, покончи со всем напускным!»

Альма закрыла книгу и грубо фыркнула. Читать этот бред было невыносимо. Ну почему этот человек не мог говорить прямо?

Она вернулась в свой кабинет и достала из-под дивана портфель. На этот раз она рассмотрела его содержимое более внимательно. Это было занятие не из приятных, но она чувствовала, что должна это сделать. Она прощупала края портфеля, в поисках потайного кармана или чего-то, что ускользнуло от нее при первом рассмотрении. Перерыла карманы поношенного коричневого вельветового пиджака Амброуза, но нашла лишь огрызок карандаша.