Через два года, в июне, Ксения и Николай именно сюда привезли свою новорожденную дочь Таню. С появлением Тани жизнь наполнилась особенным смыслом. Обычная жизнь счастливой семьи: радость за первые успехи дочери, семейные прогулки в парках, летние вечера на даче, велосипеды, занятия музыкой, обеды, долгие ленинградские зимы, вечера с книжкой, любимая работа в конструкторском бюро, разложенные по всей квартире тубусы с чертежами, мерцающая Колина нежность — он то подарит ей платочек просто так, без всякого повода, то — гребешок, а то просто посмотрит на нее так, что она вся засветится.
Ксения с Николаем жили дружно, без ссор и непонимания. Николай любил свою работу, с женой был нежен, дочь обожал, но иногда в нем словно поднималась какая-то лютая, звериная тоска, и он становился мрачным, раздражительным, как будто больным. Ксения чувствовала эти его перепады настроений, и в такие часы уходила к себе, чтобы не мешать ему, не бередить старые раны.
Про Олю Николай никогда не говорил, и Ксения, помня данное мужу обещание, вслух ее не вспоминала.
Лет через двенадцать после их женитьбы, как-то летом, вернувшись с дачи, она застала Николая у печки — он бросал в огонь пачки старых фотографий. Увидев, что это фотографии Оли, Ксения застыла, ощутив сильнейший душевный ожог. На ее глазах та самая летняя фотография, где они с Олей сидели на крыльце в Павловске, полетела в огонь.
Николай увидел искаженное лицо жены и бережно коснулся ее руки:
— Ксюта, пойми, я не потому, что обижен на нее, не из-за этого… Просто это может быть теперь опасно для нас. Понимаешь?
Ксения кивнула. Она действительно понимала — на дворе стояли тридцатые годы, и сам факт наличия родственников за границей вызывал вопросы и мог обернуться возможными неприятностями. И все-таки легче не стало. Последними отправились в огонь Олины дневники и письма. Из одной тетради вдруг выпали вырезанные Олей из бумаги рождественские ангелы (она обычно вешала их на новогоднюю елку) и тоже полетели в огонь. Вот и все.
Ксения пошла на кухню, достала бутыль наливки, которую она теперь уже сама настаивала по маминому рецепту, и долго сидела в тишине с полной рюмкой, пока в кухню не зашел Коля.
И вот так, между работой, Таниной учебой, буднями и праздниками, пролетело много лет. Иногда Ксения думала: а как там сестра? Как теперь Оля? И назавтра она, крадучись от Коли, заходила в Никольский собор и ставила две свечи. Одну за упокой родителей, вторую — за здравие. За Олино здравие.
О сестре Ксения знала только, что та живет в Париже.
Через два года после отъезда Оли из России, в двадцатом году, Ксения встретилась с Олиной подругой юности, Татой Щербатовой.
…Увидев на пороге Тату, Ксения разволновалась, почувствовала, что та пришла с определенной целью. Так и оказалось.
Тата рассказала, что ее брат Дмитрий — работник Наркомата иностранных дел — недавно вернулся из Парижа, где он встретился со своим бывшим знакомым, адвокатом Евгением Клинским, и что в доме Клинского Дмитрий увидел Ольгу.
— Как она? — ахнула Ксения.
Тата пожала плечами:
— Жива, здорова. А больше ничего не знаю. Разве только то, что она живет с Клинским.
— Оля и Евгений… — Ксения была настолько изумлена, что не смогла договорить.
Впрочем, Тата поняла ее и кивнула: да, все так.
— Что же она не писала мне?
— Ольга сказала Дмитрию, что неоднократно отправляла письма тебе и родителям, но вы ей не отвечали. Разве ты не получала ее писем? — удивилась Тата.
Ксения покачала головой — нет, и выдохнула:
— Она вернется в Россию?
Тата отвела глаза:
— Не думаю, что это будет разумно, учитывая обстоятельства ее отъезда. Оля уезжала из одной страны и рассчитывала в нее вернуться, но той страны, как ты понимаешь, Ксюта, давно нет. Кстати, Оля хотела передать вам письмо, но поскольку это могло быть опасно для всех, Дмитрий отказался его брать и предложил ей передать самое главное на словах. Так вот Оля просила сказать вам, что она очень вас любит и умоляет простить ее.
Ксения молчала.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— И ты, если что-то хочешь ей передать, скажи на словах, — добавила Тата. — Возможно, Дмитрий снова окажется в Париже.
Ксения вздохнула — как вместить главное в несколько фраз?
— Передайте Оле, что наши папа и мама умерли, что я вышла замуж за Колю Свешникова и что у нас с ним все хорошо. И что от Сережи нет никаких известий.
А что еще сказать — Ксения не знала.
Две женщины сидели молча, словно боясь вспугнуть тишину. Слышно было только, как в окно стучит осенний дождик.
— А ты, Таточка, как живешь ты? — наконец спросила Ксения.
Тата махнула рукой, не выходя из своей сосредоточенности и печали.
Ксения мимоходом отметила, как изменилась Тата — отрезала косы, повзрослела, а на лбу у нее пролегла глубокая складка. И у Ксении была точно такая; нынче у многих женщин, сестер по несчастью, были вот эти морщины души, которые проявлялись — никогда не стереть — и на лице.
На прощание Ксения обняла Тату: «Даст бог, свидимся!» Оставшись одна, она долго сидела в тишине — мысленно дописывала письмо сестре, рассказывая в подробностях о своих потерях и о своей жизни.
И впоследствии, все годы, Ксения часто думала про Олю, перебирала в памяти, как клубочек с пряжей, их общие детские воспоминания, разговоры с сестрой; ей казалось, что это важно, словно бы так между ней и Олей сохранялась связь, и ни расстояния, ни время, ни даже Коля не могли эту связь прервать.
КНИГА 2. ЧАСТЬ 2. ГЛАВА 7
ГЛАВА 7
ЛЮБОВЬ ВСЕГДА БОЛЬШЕ
Париж
1930-е годы
Ольга не любила парижские зимы, считала их неполноценными — что это за зима без мороза и снега? Снег в Париже, если и случался, то какой-то ненастоящий — очень уж робкий, если и пойдет, то тут же передумает, растает, обернется дождем.
Между тем именно по снегу, щедрому, как в России, Ольга отчаянно тосковала; и всякий раз наблюдая французский зимний дождик с редкими снежными крупинками, она разочарованно заключала: «Экая скучища, тоска!» (возможно, выражая в этих двух словах отношение и к своей жизни во Франции, и к себе нынешней).
Но сегодня, в этот январский день, в природе что-то переменилось, и в Париже пошел настоящий снег, какой возможен только в России.
Ольга шла по заметенным снегом улочкам в свой квартал Марэ и подставляла лицо снегу, ощущая снежинки на коже и волосах как давно забытую радость.
Придя домой, она бросила на кресло мокрый палантин, согрелась горячим кофе и подошла к окну. Снег вращался, летел в разные стороны — тысячи белых парашютистов кружили над озадаченным Парижем; в городе мгновенно замерла жизнь и воцарилась абсолютная тишина, с улиц исчезли машины и люди, горожане попрятались в дома. Лишь иногда в белой завесе возникали одинокие прохожие — выскакивали из снежных облаков и вновь исчезали в них.
Сегодняшний неожиданный снег принес старые, казалось бы, давно ушедшие воспоминания. Ольге вдруг вспомнились те снежные петербургские зимы ее детства, когда, увидев первый снег, она радовалась ему, как чуду. В иные вечера она, бывало, до полуночи просиживала у окна, наблюдая за разыгравшейся снежной бурей, в которой терялась Фонтанка, мост против их дома и весь город. Была какая-то особенная радость в том, чтобы долго смотреть на метельные вихри, а затем нырнуть под одеяло, как в теплый дом, а утром проснуться и услышать, как дворник Аким во дворе лопатой чистит снег, и втянуть носом протянувшийся с кухни по всей квартире запах испеченных мамой блинов; представить, как сейчас они с Ксютой наедятся блинчиков с медом, оденутся потеплее и побегут на горку, — и почувствовать огромное, наплывающее на тебя со всех сторон счастье, такое абсолютное, какое бывает только в детстве.
И вот теперь, спустя много лет, снег принес эти дорогие сердцу воспоминания, от которых защемило сердце.
Между Ленинградом и Парижем — моря и целая жизнь.