Чекист кивнул, записал ее слова, и Ольгу вновь отправили в камеру.
Через месяц таких допросов она поняла, что скоро сойдет с ума; одно и то же: серый кабинет, каменный мешок камеры, все те же вопросы человека с монотонным голосом. Она старалась держаться — перебирала в памяти эпизоды жизни с Сергеем, представляла их любимые места. «А сейчас ведь начало сентября? Значит, деревья скоро пожелтеют, и полетят листья, а они, как говорил Сережа, все разные! А в нашем саду в Павловске уже налились яблоки, эх, сейчас бы впиться зубами в наливное, ароматное яблоко! И как бы хотелось теперь побежать по тому бескрайнему зеленому лугу, который мы столько раз измеряли шагами с Сережей и с Ксютой!»
На допросах она неизменно отвечала — не знаю, не помню, не видела. Скучный человек из органов вздыхал и записывал ее бесконечные «не», но потом что-то изменилось.
Однажды, когда ее в очередной раз привели на допрос, Ольга увидела нового следователя; этот был молодой, резкий, острый, как бритва, брал нахрапом. В нем уже не было никакого намека на интеллигентность, а лишь злой задор и желание сломать любого врага революции. Новый следователь постарался с ходу испугать Ольгу и пообещал, что она все равно подпишет все, что он скажет.
С того дня ее арестантская жизнь пошла по такому сценарию — следователи чередовались; Ольгу допрашивал то первый следователь, то другой. «Интересно, они специально выбрали такую тактику, чтобы играть на контрастах, или просто так случайно подобрались друг к другу, без всякого умысла и расчета?» — недоумевала Ольга.
Не подписывать, держаться, не дать себя сломать, — повторяла она, как заклинание, во время допросов. Не сойти с ума. Не верь, не бойся, не проси. Не верь, не бойся.
Опять допрос. Снова это монотонное — холодные капли по темени — бормотание: «Назовите знакомых Николая Свешникова, подтвердите, что ваш муж виновен…»
Но даже это не казалось ей таким невыносимым, как то, что последовало потом.
На очередном допросе молодой следователь вдруг спросил ее о сестре:
— У вас есть младшая сестра?
Услышав про Ксюту, Ольга, шептавшая про себя привычную мантру стойкости, мгновенно растерялась и потеряла самообладание:
— А при чем здесь моя сестра? Она ничего не знает! Она вообще ни при чем!
Молодой следователь довольно улыбнулся — вот вы и выдали себя, барышня, значит, это и есть ваше слабое место!
— А мы арестуем вашу сестру и посмотрим, знает она что-то или нет. Но вы все еще можете помочь нам, и тогда вашу родственницу не тронут.
Вернувшись с допроса, Ольга отвернулась к холодной, сырой стене.
Ксюта — серые распахнутые глаза, мечтательная улыбка; сестра, подруга, совсем девочка. «Ксюте сюда нельзя — она слабенькая!» — с какой-то рвущей душу нежностью подумала о младшей сестре Ольга. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве они с сестрой играли в «цветы», и Ксюта всегда называлась одуванчиком, потому что она и впрямь была так похожа на этот цветок — сама мягкость, нежность, дунешь сильнее, и полетит снежный пух! А Ольга себя называла чертополохом: я — вредная колючка, смотри, со мной поосторожнее, меня в вазу не поставишь и в руки не возьмешь!
И сейчас она понимала, что у нее куда больший запас прочности, чем у Ксюты, и что та, оказавшись под арестом, может сломаться, погибнуть.
Ольга вжалась лбом в стену, лицо пылало, мысли лихорадочно теснили друг друга, тяжелый выбор давил сердце: что делать?
Среди прочего она вспоминала какие-то, казалось, давно забытые сцены из детства. Вот папа читает вслух ей и маленькой Ксюте героическую книгу «о подвигах, о доблести, о славе», в которой речь идет о том, что в жизни у каждого человека бывает такой миг, когда он должен сделать важный выбор, и что именно в эту минуту ты и проявляешься полностью.
И вот она, шестилетняя, в тот же день толкает пятилетнюю сестру в бок и хохочет:
— Ксюта, тебе надо сделать мучительный выбор между пирожками с черникой или с малиной! Но я тебе помогу — я съем и те и другие, избавив тебя от сомнений!
Потом она хихикает, успокаивает плачущую сестру и сует ей пирожки: да успокойся уже, ничего я не съела!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А еще Ольга вспомнила вдруг, что в тот день папа, закончив читать, сказал им с сестрой, что вся жизнь человека есть лишь подготовка к тому решающему моменту, когда он должен сделать свой выбор. И вот теперь, спустя много лет, этот миг наступил в ее жизни. Вот он — твой решающий момент. И надо выбирать.
Ну, Ксюту она никогда не предаст, но тогда… И злобный чертик шепчет ей на ухо: назови им Колиных друзей, тех, что приходили к вам домой, пили чай, ну им ведь и не будет ничего — за чай, поди ж ты, не расстреляют? Всего три-четыре фамилии, ты просто назови, а бубнящий с резким разберутся, что к чему. И если Колины друзья ни в чем не виноваты, их ведь отпустят!
И все-таки, несмотря на подобные мысли, она не могла переступить черту и предать Николая и его товарищей.
Ольга, как зверь, металась по камере. Если они додавят меня, я сломаюсь. Что же делать?
Спасение пришло оттуда, откуда она не ждала.
* * *
— Что, Леля, не сладко вам пришлось? — адвокат Евгений Клинский оглядел камеру и впился цепкими глазами в изможденное, серое лицо Лели Ларичевой, еще недавно бывшей розовощекой красавицей.
— Евгений, вы откуда? — Ольга едва разлепила сухие губы.
— Я узнал от вашей сестры, что вы здесь, — пожал плечами Клинский. — Ксения просила помочь вам. Мне пришлось задействовать свои связи, Леля, и немалые средства, чтобы попасть сюда, и сделать вам предложение, от которого, если вы не последняя дура, нельзя отказаться.
— О чем вы? — закашлялась Ольга.
— У вас что — нет теплых вещей? Вы простужены! — Клинский накинул ей на плечи свое пальто. — Леля, вам нужно принять решение. Я предлагаю вам сегодня же уехать со мной за границу.
— Разве это возможно?
— Все возможно, это всего лишь вопрос цены. Мне за ваш побег придется заплатить большую, — с иронией сказал Клинский, — но нюансы теперь не важны. Вы сейчас думайте не о них, а о том, как спасти свою жизнь. Если вы соглашаетесь, то мы c вами сегодня же уезжаем в Одессу, оттуда в Стамбул, затем, я надеюсь, нас ждет Париж. Золоченую карету, вагон первого класса и даже мало-мальского комфорта не обещаю, но вам ли теперь привередничать? Запишем временные неудобства в неизбежные минусы. Ну а плюсы для вас очевидны — отсидитесь пока в Париже, через полгода-год, когда в России все устаканится, вернетесь в Петербург. Просто поймите, что приняв мое предложение, вы ничего не теряете. Оставшись — теряете все.
— А если я откажусь?
— Вас сломают, Леля! Вас здесь уничтожат, и вы подпишете все, о чем вас попросят. Возможно, я ошибаюсь, и вы сделаны из стали и сдюжите все на свете, включая тюремное заключение, но вас уничтожат в любом случае — не морально, так физически, и, в конце концов, расстреляют. Здесь вы обречены, так к чему это геройство.
— А себя вы предлагаете в качестве попутчика? — усмехнулась Ольга.
— В качестве любовника, разумеется. Я давно люблю вас. С самого первого дня. Но лирику давайте оставим на потом!
Ольга смотрела на Клинского — в сущности, что она знает об этом человеке, чтобы сейчас поверить ему и последовать за ним? Ее нежданный спаситель был мало похож на благородного рыцаря, да и более своеобразного признания в любви, к тому же сказанного холодным, едва ли не ироничным тоном, ей прежде не доводилось слышать.
— Что ждет мою семью в случае моего побега?
— Вашим родным ничего не грозит, — заверил Клинский, — ВЧК нужны вы, а не ваше семейство.
— А как же Николай Свешников?
По лицу Клинского пробежала гримаса недовольства:
— Вытащить вашего мужа, Леля, или кем он вам приходится, я не могу, да и желания его спасать, откровенно сказать, не имею. Вы сейчас подумайте о себе. Только учтите, что времени на размышления у вас нет.
И вот она снова вернулась все к той же беспощадной необходимости сделать выбор, просто теперь к двум известным прежде вариантам добавился еще один.