Оля… С того самого дня, когда Ксения с матерью нашли на столе Олино письмецо, в котором она сообщала о своем отъезде, известий от Оли не было.
Николай проследил за взглядом жены и обжегся о фотографию, на которой смеялась Оля.
— Послушай, Ксюта, нам надо поговорить, — начал Николай. — Помнишь тот вечер, когда я, больной, пришел к тебе?
Ксения кивнула: еще бы мне не помнить, в тот вечер я умирала, и если бы ты не появился…
— На самом деле в тот день я шел к твоей сестре, чтобы сказать, как я ее презираю, а, может даже, чтобы уничтожить, убить! — Николай стукнул кулаком по столу так, что рюмочки зазвенели, и Ксения поняла, сколько в нем ярости.
…В нем не было ни страха, ни слабости, и, оказавшись под следствием, Николай ни о чем не сожалел и ничего не боялся. Он действительно участвовал в мятеже левых эсеров и готов был отвечать за правду, отстаивать свой идеальный образ революции, расходившийся с большевистским, а хоть бы даже и поплатиться жизнью, но он не был готов подвести товарищей по партии и назвать их имена, а посему отрицал свою причастность к мятежу. Давление следователей, допросы, тяготы тюремного быта — все выносил стоически, не сетуя на судьбу и не вымаливая снисхождения; про себя знал, что выдержит и не сломается. Лишь однажды почувствовал отчаяние — когда узнал, что его бывшая жена Ольга тоже арестована. На допросе он яростно отрицал ее причастность к заговору, говорил, что прожили они в браке только три месяца, что Лелю, кроме стихов и платьев, ничего не интересует (да вы посмотрите на нее — ну какие там могут быть революционные идеи?!). Конечно, он был зол на нее, сотни раз проклинал ее после их разрыва, но по-настоящему желать ей зла — зеленоглазой ведьме Леле, его обожаемой Лелечке, чьи пальчики и локоны он целовал бессчетное количество раз?! Нет! И повторял на допросах: «Нет. Леля ни при чем. Оставьте ее в покое».
Николай волновался за нее, думал, как она сейчас, что с ней здесь сделают, что ее ждет дальше — он давно уже простил ей прошлое и былые обиды.
А потом все изменилось. За пару недель до освобождения, на которое он давно уже не надеялся, во время допроса, следователь рассказал ему, что Ольга Ларичева подтвердила его участие в контрреволюционном заговоре, а также назвала фамилии его товарищей (троих из которых впоследствии расстреляли), и показал ему подписанные Ольгой протоколы допросов. Подобного предательства Николай не ожидал — былая ненависть к Ольге вспыхнула с такой силой, что если бы гневом можно было разрушить стены, это здание вместе с идейным, напористым следователем тотчас провалилось бы под землю. «Если выйду — убью ее!» — решил Николай.
А через две недели он действительно вышел из тюрьмы; он и сам до конца не понял, что его спасло: вмешательство какого-то влиятельного человека или же особая милость судьбы? Как бы там ни было, он, выйдя из тюрьмы больным и — что было гораздо хуже для бывшего пламенного революционера — сломленным, в этом странном освобождении теперь не находил ни радости, ни смысла. Ему и идти-то было некуда: на съемной квартире, которую он снимал до ареста, теперь жили другие люди. Побродив по выстуженному, бесприютному городу, Николай пошел к Ольге Ларичевой, чтобы обрушить на нее свою ненависть.
Он долго звонил в дверь квартиры Ларичевых, однако ему никто не открывал. Подумав, что в квартире, видно, никого нет, Николай вышел во двор, где и столкнулся с дворником.
На вопрос Николая о Ларичевых дворник ответил, что из всей семьи нынче осталась только младшая барышня.
— Мы вот с ней сегодня собачку хоронили, барышня очень плакала. Старшая барышня? А старшая уехала еще осенью. Ну мне откуда знать — куда? Не докладывали. Говорят, за границу, с полюбовником сбежала. Теперь все туда бегут, — пожал плечами дворник. — А родители барышень померли. А вы что же — знакомый их будете?
Николай кивнул:
— В некотором роде.
— Вы бы пошли к младшей барышне, — вдруг сказал дворник, — жалко девку, пропадает она. Как бы руки на себя не наложила.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Николай отвернулся и смотрел, как падает густой снег. Значит, Лели нет, предала и уехала, ускользнула. Болезнь давала о себе знать, в нем все сильнее разгорался страшный жар, голова взрывалась. «А мне и пойти некуда, — пронеслось в голове, полной пульсирующей боли, — а, впрочем, не все ли равно… Лечь на белый снег, забыться, уснуть. Ни разочарований, ни обид, остудить горячую голову».
— Сходите проведайте барышню! — откуда-то сбоку (Николай и забыл о нем) снова раздался голос дворника.
Ксюта Ларичева — смешная сероглазая девочка, которая всегда смотрела на него с обожанием. Он как-то заметил ее взгляд, обращенный на себя, и усмехнулся: не иначе влюбилась в меня?! Но он даже думать не стал «в эту сторону». Для него существовала только звезда по имени Леля.
«Зачем мне туда идти? — вздохнул Николай. — Кого я могу спасти, если от меня самого ничего не осталось?! Ксюта пропадает? Ну что ж — видать, ее судьба».
— Сгинет девка, — опять проскрипел дворник, — жалко ее.
Пять минут на раздумья. Идти — не идти? Решающий момент.
Он звонил и звонил в дверь; поняв, что сил больше нет — земля уплывает из-под ног — успел подумать, что так и сдохнет тут под дверью. И вдруг дверь приотворилась, а за ней появилась тоненькая полоска света. Исхудавшая, бледная Ксюта стояла на пороге.
А потом он больше ничего не помнил; очнулся уже через месяц — выжил благодаря ее заботам и силе любви.
И вот теперь — женитьба на Ксюте, попытка начать новую жизнь и отчаянное желание покончить с прошлым.
— Я ничего не говорил тебе все это время, — выдавил Николай, — но теперь ты моя жена, и мы должны договориться. Так вот. Ты никогда не будешь вспоминать Ольгу. Я не хочу ничего про нее слышать. И она никогда не появится в нашей жизни. Точка.
— Но она моя сестра, Коля, — тихо сказала Ксения.
— Она — предатель, — отрезал Николай. — И к тому же, подумай сама, вы остались в России из-за нее, а она при первой возможности с легкостью вас оставила и укатила с любовником спасать свою шкуру.
— Коля, а ты ее до сих пор… — не сдержалась Ксения, но последнее слово «любишь» утонуло в ее тяжелом вздохе.
И по его упавшему лицу поняла, что это правда. Любит. Он всегда будет любить Олю.
Николай обнял ее:
— Больше не будем об этом. Никогда.
Ксения вытерла слезы:
— Просто знай, что у меня никого нет, кроме тебя.
— У меня, кроме тебя, тоже.
Он легко поднял ее на руки и понес на кровать.
Майский закат заглянул в окно, освещая переплетенных любовью мужчину и женщину, сирень в вазе и пустые рюмки на столе.
* * *
В короткий промежуток, от зимы до лета, вместилась целая жизнь. Казалось бы, еще недавно, в студеном январе, Ксения думала, что ничего хорошего с ней больше никогда не случится, но жизнь загадочна и непостижима, на пепелище вдруг что-то прорастает, откуда ни возьмись, как чудо, приходят надежда и утешение. «Ничего не потеряно, пока не потеряно все» — писал Гете. Да и это «все» — зачастую эфемерное понятие; даже когда кажется, что терять больше нечего, все-таки что-то — пусть крохотное, слабенькое (а спастись и этим хватит!) все же остается.
И началась другая жизнь. В начале лета Николай устроился работать на Путиловский завод, вступил в большевистскую партию — былые противоречия и обиды забылись. Нужно было поднимать ослабленную гражданской войной страну — какие теперь обиды. Он вообще был такой человек — трудностей не боялся, а единственный смысл видел лишь в служении Родине, людям, семье.
Постепенно все образовывалось. Ксения пошла учиться, потом устроилась работать чертежницей в конструкторское бюро.
Летом двадцатого года Ксения с мужем поехали в Павловск, где их встретил осиротевший дом. Увидев разоренное отчее гнездо, она бессильно опустилась на полуразрушенное крылечко и заплакала — от старой жизни здесь остались только по-прежнему стрекотавшие в саду кузнечики. Но потом она смахнула слезы, пошла, затопила печь, чтобы наполнить дом теплом и жизнью. И старый дом отозвался — ожил, задышал.