и сковывая сердце, как если бы шарлатан Присниц засунул непослушного пациента в ледяную ванну и никуда из нее не выпускал. Фолькер постоянно топил камин, гладил таксу и, уставившись на пламя, гнал от себя мысли о других мужчинах, которые рано или поздно с оружием в руках ворвутся в дом, где живут четыре беззащитные женщины и ни на что не годный старик, и не решался признаться Зельде, какую страшную, какую непоправимую совершил ошибку, когда не уехал десять лет назад в Патагонию и не увез туда жену и дочерей.
«Надо спрятать хотя бы игрушки, – бормотал судья, – надо спрятать их, Зельда, так, чтобы не нашли, ни в коем случае не нашли».
До поздней ночи он ходил по комнате, поднимался на чердак, что-то бурчал себе под нос, не ложился спать, и жена боялась, как бы выживший из ума старик не закрыл раньше времени печную трубу.
– Что? Трубу? Какую трубу?
– Задвижку, – раздраженно показывала жена на камин. – Или ты хочешь, чтобы мы все тут угорели?
P.C. and non-P.C.
Первое время Катя писала довольно часто. Письма шли дней десять, и я хорошо помню ее адрес.
29 D
Maуflower Oiоha-city
OA, USA
Она описывала подробно свою жизнь, университет, лекции, которые им читали, общежитие, где у нее была отдельная просторная комната и кухня с ванной; магазин Eagles, куда ее и других молодых переводчиков из тридцати разных стран возили раз в неделю на маленьком автобусе закупать продукты, и мне было легко представить тихий городок среди кукурузных, подсолнечных и соевых полей с аккуратными белыми домиками, садами и лужайками и быстрой мутной рекой. Он был когда-то столицей этого ничем не примечательного штата в срединных землях Америки, и от того времени в центре осталось здание с куполом и звездно-полосатым флагом – его приспускали, если в городе умирал важный человек. Но такое случалось редко, потому что в основном здесь жили студенты; они работали в магазинах, барах и забегаловках, снимали дома и комнаты, образуя таинственные братства, которые назывались греческими буквами – альфа, эпсилон, омега. На этих улицах никто никуда не спешил, никому не угрожал, туда забредали олени, бегали зайцы, а еще там были загадочные животные, которые не встречались в Старом Свете – опоссумы и скунсы. Расстояния там измерялись в милях, вес в фунтах, а температура в фаренгейтах, и Америка казалась мне по Катиным письмам даже не обетованной землей, но обратной стороной Луны.
Я читал, матушка Анна, эти аккуратные, спокойные, ровные строчки и утешал себя тем, что Катина жизнь вне опасности, никто не нападет на нее и не причинит зла. Конечно, и в Америке случается стрельба в школах, колледжах и университетах, там бывают расовые волнения, а в больших городах встречаются кварталы, куда лучше не заходить, но к тихой, мирной Ойохе все это не имело никакого отношения.
Катя писала, что ей в первый же день выдали брошюру с картинками, как надо и не надо себя вести: обязательно со всеми здороваться, мыть руки перед едой, пользоваться дезодорантом, не справлять на улицах и в парках большую и малую нужду, ничего не красть в больших магазинах, которые только кажутся пустынными, а на самом деле зорко контролируются. А еще нельзя приставать к девушкам без их согласия, так что я могу быть совершенно за нее спокоен; и вообще, надо уважительно относиться к обычаям и законам другой страны. Но все это написано так, прибавляла она, что выглядит не оскорбительно, не унизительно, а очень трогательно, как если бы все, кто добрался до здешних берегов, считались не то детьми, не то симпатичными дикарями, попавшими в надежные взрослые руки. А американские студенты с их библиотеками, лабораториями, спортивными площадками, залами, равными отношениями с профессорами – самые счастливые люди на свете, но у них есть одно ограничение: до двадцати одного года им нельзя употреблять алкоголь, и каждый понедельник в местной газете печатают имена тех, кто это правило нарушил и попался.
«Ну прям как наш оперотряд. Хотя у нас бы этим, наоборот, гордились, прочитай о себе в газете», – думал я и читал дальше. «Правда, мне очень странно, что здесь много инвалидов, гораздо больше, чем у нас. Они передвигаются по городу на колясках, заезжают в магазины и кафе, и во всех автобусах для них есть специальные подъемники. Эти автобусы желтого цвета, они бесплатные, а водителями работают студенты университета, которые смотрят за тем, чтобы пассажиры входили через переднюю дверь, а выходили через среднюю или заднюю. Однажды я вошла через среднюю дверь в почти пустой автобус, и негритянка за рулем потребовала, чтобы я немедленно вышла и вошла снова правильно. Я сначала не поняла, чего она от меня хочет и почему так нервничает, а пассажиры смотрели кто с сочувствием, кто с осуждением. Негритянка думала, что я делаю это специально, потому что белая, и злилась».
«Самое главное в Америке – это писи и неписи», – сообщала мне Катя в другом письме. И ставила в этих словах ударение на последний слог, чтобы я ничего такого не подумал. Писи – это значит политически корректно, а неписи – некорректно. Например, почтальона надо называть не поустмен, как нас в школе учили, а поустофисер. Я читал и размышлял о том, что бы я сделал, если бы какая-то черная женщина стала требовать от меня правильно войти в автобус? Вероятно, наорал бы на нее и поехал на следующем. И не потому, что она черная, а потому, что какая, хрен, разница, через какую дверь входить, если автобус полупустой? Нет, я точно был неписи́.
Еще Катя рассказывала, как однажды они ездили на родео в соседний городок, и это было так таинственно, так необычно: ночь, звезды, девицы в ковбойских шляпах и длинных платьях с обнаженными спинами и глухонемые сектанты-меннониты, живущие, как в XVI веке, без электричества, без газет, без машин, не признающие ничего, кроме лошадей.
«Почему ты так коротко пишешь?» – заканчивала она всякий раз