и, поднявшись, произнес целую речь против декадентской литературы, и в частности против названных Травушкиным литераторов, выделив среди них лишь Леонида Андреева и особенно Бунина, который, по его мнению, действительно является достойным продолжателем русского критического реализма в своих дореволюционных произведениях. Но закончить Лубкову не дали. Его начал сбивать ядовитыми и обидными репликами Юшков: «Ты хочешь уложить всю русскую литературу в прокрустово ложе партийности! Не выйдет! Литература должна быть свободна, а писатель при любом режиме имеет право писать о чем ему вздумается и как захочется».
Юшкова поддержал Рославлев, громко заметив:
— Напрасные потуги, Лубков. Никому и ничего не докажешь!
Лубков вдруг безнадежно махнул рукой и сел, подумав: «Бесполезно сейчас спорить с ними, они же пьяные. Как-нибудь в другой раз поговорим, когда придут в редакцию альманаха».
Спустя некоторое время он вместе с Ребровым незаметно вышел. За ними последовал и Жихарев.
«Повел руководителей в номер для «специальной беседы»!» — догадался Ершов.
Разговор с литературы перекинулся на политику. Лисовский горячо и взволнованно доказывал, что война, развязанная Гитлером, неминуемо приведет к пролетарской революции во всей Европе. Тогда с войнами раз и навсегда будет покончено. Голос Лисовского звучал уверенно, безапелляционно. Он говорил, как страстный, убежденный в своей правоте трибун. Худощавый, со впалыми щеками писатель, фамилии которого Ершов не знал, перебил Лисовского и начал возражать с не меньшим пафосом и горячностью. Его речь сводилась к тому, что войны не прекратятся до тех пор, пока человечество не поймет, что убийство на войне не менее, а в тысячу раз более ужасно, гнусно, дико, чем обычное, с целью грабежа или из-за ревности. Почему за убийство одного человека судят, а за убийство тысяч и тысяч выдают кресты, ордена и прочие награды? Да потому, что со времен Гомера в сказках, сагах, поэмах прославляются доблесть, мужество, храбрость воинов. Пора прекратить это безобразие! Пора начать создавать действительно новую литературу, новое искусство, прославляющие доблесть труда, воспевающие мирную жизнь и тех, чьими руками и умом творится прогресс, — героев труда, ученых, врачей, общественных деятелей. И мы, советские писатели, должны показать пример, увлечь за собой писателей всего земного шара. Литература — огромная сила, отныне она призвана коренным образом изменить психику и мышление человечества. Тогда будут созданы законы, запрещающие восхвалять полководцев, солдат, тогда в глазах общественного мнения все военные станут обыкновенными преступниками, и только, а не какими-то героями! И никто уже не захочет быть солдатом или генералом, и армии сами собой распадутся, а на земле воцарятся вечный мир, в человецех благоволение! Произведения же прошлого, в которых прославляются доблесть и храбрость военных, чтобы они не сбивали людей с толку, немедленно надо повсеместно предать анафеме и сжечь!
— Начиная с Гомера! — ядовито подсказал кто-то.
— Да, начиная с Гомера! — уверенно и страстно выкрикнул худощавый писатель.
Раздался общий смех, послышались возгласы:
— Жги его!
— Долой его, слепого чудака! Больше двух тысяч лет морочит людям головы!
— Позвольте! — вытянул свою женски маленькую руку Стебалов. — Разрешите слово! Хочу возражать. Товарищ Дарский, — обратился он к худощавому писателю, — вы говорите политически неграмотные вещи. Научить человечество смотреть на войну как на преступление невозможно, пока существует капитализм. Вы проповедуете пацифистские взгляды. Они нам чужды. Надо заменить капитализм социализмом, тогда действительно войны прекратятся. Вот мы, русские, не воюем теперь ни с казахами, ни с таджиками, ни с кавказцами. А ведь не так давно воевали, пока у власти были помещики и капиталисты. Свергли их, и оказалось, что и казах, и таджик, и грузин, словом, все народы — братья! И воевать нам незачем и не за что.
— Еще один шибко партейный, — съязвил Юшков.
Стебалов воинственно выпрямился и тряхнул головой.
— Да, партийный! — запальчиво крикнул он, срываясь на фальцет. — Откуда и почему у тебя такое отношение к партийным? Почему, например, ты мешал говорить товарищу Лубкову совершенно правильные, бесспорные вещи? Ведь твои реплики обидны для Лубкова, который всем известен как хороший, политически подкованный, выдержанный коммунист? Что все это значит? Я правду скажу, товарищи: не пойму, куда я попал — в среду советских писателей или богемствующих декадентов? — И Стебалов недоуменно развел свои короткие руки.
— Он оскорбляет нас! — яростно закричал Юшков. — Защитник какой нашелся! Я не люблю правоверных.
Лицо Юшкова побагровело, в уголках губ выступила пена. Сидевшие рядом с ним Лисовский и Рославлев начали уговаривать его.
— Леонтий, не кричи! Чего шумишь! — урезонивал его Лисовский. — В споре надо соблюдать тактичность.
— Не могу молчать! — еще громче возмущался Юшков. — Меня тут врагом народа скоро объявят. Вишь, что он говорит: «Не пойму, куда попал». А здесь советские писатели, советские люди. Он не имеет права так говорить! Я ему морду набью за такие слова! — не унимался Юшков, пытаясь вырваться из рук державших его Рославлева и Лисовского.
Стебалов молчал, сердито глядя на беснующегося Юшкова.
Ершов примирительно проговорил:
— Не обращайте внимания, Александр Степаныч! Товарищ Юшков просто немного перехватил… он всегда скандалит, когда перепьет лишнего.
— Нет, это не простой скандал, — возразил Стебалов. — Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке!
Юшкова наконец успокоили.
Стебалов вдруг встал.
— Мне пора, Алеша! Проводи, пожалуйста, — негромко сказал он. — Не могу я тут сидеть, слушать всякую чертовщину.
4
Стебалов тоже был нетрезв, и Ершов, следуя за ним, видел, как он слегка пошатывался. Но самое ужаснее и смешное было в том, что только теперь Ершов заметил на своих ногах войлочные туфли-шлепанцы. Второпях и за спором с Жихаревым забыл переобуться! Казалось, все смотрят на его ноги. Страшно неловко, впору хоть побежать, чтобы скорее скрыться с глаз. Успокоился, лишь когда вышли в коридор.
— Зайдемте, пожалуйста, в наш номер: неудобно идти по городу в этой обувке, — попросил Ершов Стебалова, чуть приподняв ногу.
— Ничего, — сказал Стебалов. — Какое кому дело до твоих шлепанцев.
— И как я забыл переобуться! — сокрушался Ершов. — Наверно, все заметили, смеяться будут.
— Можешь быть спокоен, никто не обратил внимания, и я тоже, если бы ты сам не сказал, — утешил его Стебалов. — И вообще, Алеша, что такое туфли? Ерунда! Не переживай. Проводи меня, я малость подвыпивши сегодня… и потому хочу с тобой поговорить. Трезвый не решусь, а сейчас вполне могу сказать все, что надо… что думаю. А на туфли твои и на улице никто смотреть не станет. Пошли!
На улице Стебалов, хмыкнув, добродушно сказал:
— А здорово тебя редактор пропесочил сегодня, аж ты сразу пить бросил.
Он шел, игриво пошаркивая подошвами по асфальту тротуара, выбрасывая короткие ноги вперед.
— Ни при чем редактор! — отозвался Ершов мрачновато. — Сам понял, что пора остановиться.
— Сам? — Стебалов