личное достояние, они от народа и для народа. И они не столько дают права, сколько налагают на человека большие обязанности и большую ответственность и за себя, и за дело, за которое ты взялся.
Лубков и Ершов теперь шли посреди булыжной мостовой. Улица была узкой, похожей на канаву, на берегах которой по обеим сторонам стояли одноэтажные домики с калитками, с красными, зелеными, синими ставнями на маленьких окнах. На некоторых калитках надписи: «Осторожно! Во дворе злая собака!»
Это была старинная часть города, внешне почти не тронутая новым временем, и можно было подумать, что идешь по улице захолустного мещанского городишка старой России. Однако ни Лубков, ни Ершов не замечали ни домишек, ни надписей на калитках, ни даже садов и палисадников, заросших яблонями, грушами, вишнями, акациями, чистый и приятный дух которых боролся с тлетворными запахами помойных ям и клозетов, находившихся во дворах.
Оба были увлечены разговором. И слова Лубкова производили на Ершова невероятно сильное впечатление. Может, потому, что до сих пор так горячо и убежденно никто не беседовал с ним о литературе, о назначении писателя, о таланте, о труде, об ответственности всякого взявшегося за перо перед народом. И, слушая, он снова и снова мысленно давал себе клятву круто изменить свою жизнь, учиться, читать, работать до исступления, до упаду, не щадя сил своих. И как можно больше писать! Ни одна минута не пропадет у него теперь даром! «Привезу Наташу, Катюшу… составлю план… И Наташу втяну в учебу!»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Наступал уже вечер, когда, проводив Лубкова и с полчаса побродив по переулкам, Ершов подходил к гостинице. Грозовая туча так и не дошла до города, хотя солнце закрыла задолго до захода. На северо-западе, где-то очень далеко, изредка погромыхивал гром, еле слышный в шуме улицы. В окнах домов вспыхивали огни. Но уличные фонари еще не зажигались. В окне номера гостиницы, где жил Ершов, сиял яркий свет. Что такое? Либо Жихарев дома? Ладно, пусть! Надо полагать, выпивка уже состоялась, и теперь Георгий, наверно, спит нераздетый, а свет он никогда не выключает, если ложится, может беспробудно спать прямо под лампочкой.
Дверь в номер не заперта. Ершов потихоньку вошел. Жихарев сидел за столом боком к двери и разговаривал по телефону. По жестам и голосу его Ершов с удивлением догадался, что он совершенно трезв.
— Марк Герасимович, очень прошу! — почтительно-задушевным тоном говорил Жихарев, прижав трубку к уху, а согнутой ладонью надставляя ее снизу, чтобы его лучше было слышно. — Без вас никак невозможно. Вы — мой крестный в литературе… Первый печатали мои незрелые вирши. Ну хотя бы на полчасика. Ничего не поздно, завтра же выходной. Отдохнете. Обязательно с супругой приходите. Все ждут. Я не только от себя. Кто есть? Рославлев, Теплов, Лисовский, Юшков… и Ребров обещал. Днем звонил не однажды, но вас не было. Ершов? — Жихарев, мельком взглянув на стоявшего у порога Ершова, заулыбался. — Да, да! Прибыл! Ну конечно же будет, как же иначе! Мы с ним друзья, можно сказать, до гроба. Значит, придете? Благодарю. Без жены? Жаль. Ждем! — Жихарев повесил трубку. — Ты что же это, Алеша? — сердито сказал он, круто повернувшись к двери, — Нельзя же так подводить! Куда ты девался? Я обегал весь город. А Марк Герасимович говорит: «В таком случае и я приду!» То есть если будешь ты. Видал, как твой престиж поднимается! Редактор альманаха на тебя равнение держит.
Ершов медленно, словно ему приходилось с трудом отрывать ноги от пола, прошел к своей кровати, сел на нее.
— В чем дело? Для чего я тебе понадобился? — сухо спросил он.
— Я же тебе с утра говорил.
— Насчет обмывки гонорара? Не выйдет. Довольно. Больше я в таких делах не помощник. Берусь за работу. Так жить, как мы с тобой живем, нельзя. Сегодня выпили, завтра похмелились, а дни летят. Разве я за этим сюда приехал?
Ершов неторопливо стянул с ног желтые полуботинки и ленивым жестом швырнул их под кровать, затем снял с головы кепку и осторожно положил ее на стол. На лице его было выражение не то раздумья, не то равнодушия ко всему на свете.
— Да ты погоди, зачем разулся? — громко вскрикнул Жихарев. — Чего в бутылку лезешь? Какая муха тебя укусила? Почему такой резкий поворот на сто восемьдесят градусов?
— Потому что пьянство — это свинство! — Ершов угрюмо посмотрел на Жихарева. — Да, да! Свинство и безобразие! Граничащее с преступлением! — раздельно произнес он. — И если ты задался целью превратить меня в такого же алкоголика, каким стал сам, то и это свинство с твоей стороны. Но совершенно напрасно! Ничего у тебя не выйдет, не на такого напал! — Ершов всунул ноги в серые войлочные туфли и, взяв со стола томик Пушкина, не спеша, вразвалку направился к двери, на ходу бормоча: — Пей сам, сколько тебе влезет, но от меня отвяжись.
Жихарев забежал вперед, загородил ему дорогу:
— Постой, постой! Объяснись!
Ершов остановился, сердито и пристально глядя на него, сдержанно проговорил:
— Ладно! Можно и объясниться, если тебе не все еще понятно. Дело, видишь ли, в том, что надоел ты мне хуже горькой редьки со своими выпивками… и вообще надоел! А потому — катись куда подальше, а меня оставь в покое! Теперь понятно?
— То есть как в покое? — растерянно пробормотал Жихарев.
— А так! Хочу привезти семью… жену, дочку. Хочу жить, как живут порядочные, нормальные люди, а не как некоторые… женятся, обзаводятся детьми, потом покидают жену и ребенка ради сомнительных удовольствий с сомнительными особами.
В огород Жихарева был запущен увесистый булыжник. Но Жихарев совершенно спокойно и даже с некоторым удивлением миролюбиво спросил:
— Ты выгоняешь меня из номера, так надо понимать? Благодарю, не ожидал! Впрочем, ты, наверно, шутишь, Алеша?
— Какие могут быть шутки! — криво усмехнувшись, возразил Ершов и отвел глаза в сторону, пытаясь в то же время обойти Жихарева. Но тот не пропускал его.
— Здорово! Выгоняешь из номера, который получил благодаря моим хлопотам.
— За хлопоты спасибо, — угрюмо пробубнил Ершов.
— Что за чепуха, Алеша? Какой-то новой стороной ты ко мне поворачиваешься. Говорил бы ты все это спьяну — куда ни шло! Но трезвый? Что случилось? Ведь еще сегодня утром ты был такой славный… и вдруг? Может, узнал что-либо обо мне? Говори! Откуда и почему такой непримиримый тон? Кто тебя настроил против меня?
Они стояли посреди номера друг перед другом, словно боксеры или борцы, готовые к схватке.
— Никто меня не настраивал, — сказал раздраженно Ершов.
— Значит,