без удивления посмотрели на Жихарева. Выдержав небольшую паузу, словно бы дав возможность повнимательней разглядеть виновника торжества и как следует осмыслить происходящее, Лисовский с важным видом деловито продолжал: — Давайте же поздравим его и пожелаем ему здоровья, счастья и больших творческих успехов. Что касается долголетия, то о нем Георгию Георгиевичу при его физической и творческой юности и свежести и думать не приходится! Ему «лет до ста расти без старости»!
Товарищи! Я полагаю, все знакомы с прекрасными, многообещающими поэтическими произведениями Георгия Георгиевича и нет нужды здесь распространяться о том, что в его лице наша общественность видит талантливого поэта, которого хорошо знает и любит наш читатель. Стихотворения Георгия Георгиевича печатались не только в областных изданиях, а и в столичных. Его книжка «Зори вечерние», изданная нашим издательством, без преувеличения можно сказать, является приятным и знаменательным событием как в областном, так и во всесоюзном масштабе. Побольше бы таких чудесных книжек! Творите на благо трудящихся, дорогой Георгий Георгиевич, на благо советской литературы.
Раздались шумные аплодисменты. Похлопав вдосталь вместе со всеми, Ершов положил себе кусок заливной осетрины и стал есть, поглядывая искоса на Жихарева и дивясь, какое смирение, какую скромность тот напустил на себя, как неторопливо отпил немного, словно бы дегустируя вино, потом медленно опорожнил до дна и красивым жестом опустил бокал на стол. Сам Ершов не прикоснулся к своей рюмке. Минуту спустя, показав на нее кончиком ножа, Жихарев нагнулся над столом и полушепотом спросил:
— Что сие значит, Алеша?
— Пить я не буду! — небрежно и тоже полушепотом ответил Ершов.
— Ну, это же черт знает что! — Жихарев возмущенно вздернул плечи. — Почему?
— Не могу, — сказал Ершов.
— Вчера мог, а сегодня не можешь?
— А сегодня не могу.
Они разговаривали теперь уже громко, и на них начали обращать внимание. Тогда Жихарев встал, подошел к Ершову сзади и положил ему на плечи свои крупные пухловатые, мягкие руки.
— В чем дело, Алексей? — наклонившись, приглушенным голосом, чтобы его не было слышно, вкрадчиво-ласково заговорил он. — Ты за что-то на меня сердишься?
— При чем тут «сердишься»? — холодно возразил Ершов. — Просто я с сегодняшнего дня решил бросить.
— А ты реши не пить с завтрашнего, а сегодня выпей за мое здоровье, за нашу с тобой дружбу.
Ершов отрицательно покачал головой:
— Нет!
— И за дружбу не желаешь?
Стебалов, слышавший их разговор, толкнул Ершова в бок.
— День рождения ведь! — примирительно молвил он. — Ради такого случая можно. И редактор не осудит за это.
«Значит, Александру Степановичу известно о беседе со мной Федора Федоровича!» — догадался Ершов, и потому замечание заведующего отделом обидело его. Что, в самом деле, маленький он, что ли! Захочет — будет пить, не захочет — не будет, и никакому редактору нет до этого никакого дела.
Жихарев, видя, что друг уговорам не поддается, недовольно процедил:
— Что же! Вольному — воля, спасенному — рай! Но это… нехорошо с твоей стороны… неуважение. Ты все настроение мне испортил, Алексей!
И, помрачневший, вернулся на свое место.
Тогда Ершова начал уговаривать Ребров, сидевший слева.
— Рюмочку надо пропустить, — бурчал он. — Это же действительно неуважение. Ты же славный, добрый, Алеша! Я слыхал о тебе… Ну что тебе стоит одну рюмку выпить за дружбу? А у парня настроение поднимется.
— Ладно! — сдался Ершов и, взяв наполненную рюмку, слегка приподнял ее. — За твое здоровье и за творческие успехи! — обратился он к Жихареву.
Георгий обрадованно заулыбался и тотчас налил себе вина. И они оба, чокнувшись, выпили.
За столом между тем становилось все шумней. Лисовский подал команду наливать и пить без всяких тостов и приглашений, что некоторых, кажется, вполне устраивало. Батарея пустых бутылок стала быстро увеличиваться.
Ершов больше не пил, невзирая на то что и Стебалов и Ребров не однажды порывались налить ему и что самого его все время подмывало напиться вдребезги «напоследок», а с завтрашнего дня начать уже новую, совершенно трезвую жизнь. И потому перевернул рюмку вверх дном, после чего никто уже не приставал к нему, и он сидел вполне трезвый среди постепенно пьянеющих. И было странно и даже смешно наблюдать захмелевших с их оживленными лицами и нечетко выговариваемыми сумбурными словами, с развязными, но расслабленными, неверными жестами, с их блаженными, в сущности, глуповатыми улыбками.
«Нет, кончено! — думал Ершов. — До чего же некрасиво смотреть со стороны на пьяного человека! Ведь и я, наверно, таким бывал! Ни сегодня, ни завтра, никогда больше — ни капли! Зачем? Разве плохо быть трезвым, все ясно видеть вокруг себя, все понимать как надо!»
В то же время его не покидала мысль: с какой целью Жихарев устроил этот Валтасаров пир?
И Ершов стал прислушиваться, о чем Жихарев разговаривает с секретарем отделения Союза писателей Ребровым. Оказывается, Ребров рассказывал о своей недавней поездке в Москву.
— Показывал твою книжку, — вполголоса говорил Ребров, с благожелательной улыбкой глядя на Жихарева своими узкими глазами, зеленоватыми, как морская вода. — Стихи твои особенно понравились Володе Ставскому… Так что почва подготовлена, подавай заявление. Насчет нашей организации можешь не сомневаться, тебя уважают, и большинство видит в тебе настоящего поэта.
В порыве благодарности Жихарев вдруг обеими руками бережно взял голову Реброва, начинавшую с затылка лысеть, и с повлажневшими глазами прильнул к его лбу.
И тогда Ершову стало ясно: Валтасаров пир ради Реброва прежде всего и устроен. Впрочем, и остальные позваны не зря: надо всех расположить в свою пользу, чтобы возможно верней и легче пройти на общем собрании. И чудно! На этот раз у Ершова не нашлось слов осудить поступок Жихарева. «Прослезился даже от радости! Что же! Вступление в союз — не шуточное дело. Случись такое со мной, наверно, и я расчувствовался бы. Но со мной такое ежели и будет, то не скоро! Да и не таким путем я буду вступать в Союз писателей!»
3
Постепенно нарастал бестолковый гул разговоров, затрагивавших самые серьезные вопросы литературы, политики, жизни. Так, сидевший по другую сторону рядом с Лубковым Андрей Травушкин, держа в правой руке нож, а в левой вилку, размахивая ими, доказывал, что программы наших вузов мало уделяют внимания таким писателям, как Бунин, Леонид Андреев, Федор Сологуб, Мережковский, Арцыбашев, Бальмонт, хотя писатели эти — значительные звенья в цепи русской культуры. Оставляя их произведения в тени, мы обедняем духовный мир советских студентов. Травушкин говорил горячо, убежденно. На скулах его выступил лихорадочный румянец. Студентки Варя и Оля не сводили с него восторженных глаз. Художник Юшков захлопал в ладоши, выкрикнув:
— Правильно, Андрей!
— Нет, неправильно, — сдержанно и суховато возразил Лубков, насупив свои густые черные брови,