то… в тебя я больше верю. Ну и вот, не хуже этой Ольги Орловой, тревожусь за тебя. Трезвый бы я не смог… а выпивши могу… И я прошу и советую тебе: не пиши никогда ради денег! Пиши только то, что велит совесть. Писать же для денег — это хуже проституции. Проститутка продает тело, пишущий же для денег — душу!
Стебалов разошелся, вскочил с табуретки, заходил взад-вперед по кухне, забыв уже о самоваре. Смуглое лицо его было вдохновенно, карие небольшие глаза сияли. Говоря, он то и дело поправлял свой черный чуб, падавший на лоб. Ершов никогда не видал своего заведующего в таком оживленном, боевом состоянии.
— Да, да! Душу! — повторил Стебалов. — Он теперь уже говорил не полушепотом, а громко, словно перед аудиторией или с кем-то споря. Глянув на закипевший самовар, он быстро снял трубу и поставил его на стол. — Попьем чайку — и в мыслях посветлеет! Имею в виду себя: у тебя-то и без того, наверно, светло. Ей-право, ты — молодец! Выдержал, а! Просто замечательно. Я сам почти непьющий, но так бы не смог… Пей, пожалуйста, чай. Потом я тебя провожу, если не захочешь ночевать у нас. Дождь, наверно, скоро перестанет.
Дождь действительно затихал, и гром слышался уже не над городом, а где-то далеко и изредка.
Отпив с полчашки чаю, Ершов сказал:
— Я собирался с вечерним в Даниловку… за семьей. Да не удалось. Теперь каюсь: и зачем было идти на этот вечер?
— Не кайся. На вечер надо было. Все-таки вы с Егором друзья, и, в сущности, он тоже неплохой парень и к тебе относится по-дружески… Он только с загибами… Его можно перевоспитать. Он ведь молод еще. Что такое двадцать восемь лет? — Стебалов уже опорожнил свою чашку и снова налил ее. — Тебе налить погорячей? Я люблю горячий.
— А я, наоборот, похолодней. — Ершов допил чай и отодвинул чашку на середину стола. — Насчет того, что Георгий молод, вы не совсем правы, Александр Степанович. Лермонтов в двадцать семь погиб, а сколько оставил по себе! Четыре тома! Да каких! А у Георгия только вторая книжка в полсотни страниц.
— Это вот ты правильно, — согласился Стебалов. — Почти то же самое и я ему говорил, а он отшучивается: «Лермонтов из дворян, я же пролетарского происхождения!» Жихарев правда из кочегаров, когда-то на паровозе ездил. Но имеем ли мы теперь право кивать на рабочее происхождение? Высшее-то образование ты получил? Получил! Ну, значит, и пиши, да побольше, да получше! Ведь дар-то у него имеется. Может за час стихотворение на любую тему накатать. Но лень! И разгульная жизнь! Мало пишет, совсем мало! Старые стишки мне читает, вот, мол, сегодня ночью сочинил! Я молчу, похваливаю. Неловко мне, стыдно за человека, а сказать не могу. Вот если бы он сегодня мне попался, я бы ему все выложил, так же как и тебе. Ну, посмотрю, что дальше будет… а то напущу и на него Федора Федоровича. Федор Федорович — он строгий. Он его…
Стебалов не окончил фразы: на пороге появилась полная круглолицая блондинка со вздернутым носом, с заспанным лицом, с голубоватыми, чуть припухшими веками, в белом ночном чепце, в домашнем цветастом халате. Она с сердитым удивлением посмотрела сначала на Стебалова, потом перевела взгляд на Ершова.
Ершов смутился. Он догадался, что это жена Александра Степановича.
— Саша! Что это значит? — В сипловатом спросонья голосе женщины звучало угрожающее раздражение.
— А ничего особенного, Танюша, ничего особенного! — веселой скороговоркой ответил Стебалов. — Сидим вот с товарищем Ершовым… помнишь, я тебе рассказывал о нем… пьем чай, беседуем. Тихо, мирно. Обсуждаем, так сказать, текущие задачи литературы и искусства. Познакомься. Алексей Васильевич! — указал он быстрым жестом своей короткой руки на Ершова.
Танюша, как ее назвал Стебалов, еще раз окинула Ершова подозрительным взглядом, но познакомиться желания не проявила.
— Ты врешь, Саша! Какой же это Ершов? Ершов же поэт, как ты говорил, а этот босой, в одной рубашке…
Ершов поднялся.
— Ты сиди, сиди! — остановил его Стебалов. — А ты, Танюша, ступай спать. Все будет в порядке, не беспокойся. Нас застал на улице дождик, вот мы и пришли. Попьем чайку и разойдемся.
— Но, Саша! Так же нельзя! — простонала Танюша. — Что скажет твой врач, если узнает? Ведь строгий режим, диета — единственное твое спасение. А ты? Что ты делаешь? По ночам не спишь. Пьешь какую-то гадость.
— И вовсе не гадость, Танюша, — перебил ее Стебалов. — Гадость я не позволю себе пить. Портвейну немного… и очень даже немного.
— Вижу я, как немного, — полные губы жены Стебалова передернула кривая усмешка. — Но, главное, тебе пора… давно пора спать. Нормальный сон необходим как воздух… Это единственное твое спасение.
— Ну, иди, иди, Танюша… не расстраивайся. Ну так случилось… после я тебе все объясню. А пока не мешай… дай нам поговорить.
— Но до каких же пор! Ведь первый час, — недовольным голосом сказала Танюша, однако все же удалилась, сердито пристукнув дверью кухни.
— Все в порядке! — повеселев, сказал Стебалов. — Теперь мы можем сидеть хоть до утра. Это она беспокоится за мое сердце… У меня небольшой невроз. Ты на нее не сердись, она славная женщина, только чуточку строговата. Но я ее уговорю, она постелет тебе на диване, а я рядом лягу на раскладушке… и мы с тобой поговорим всласть. Мне многое хочется тебе сказать… есть такое настроение. На работе-то некогда и мешают. А утром тебя Танюша разбудит своевременно, и ты поедешь в свою Даниловку.
— Нет, я пойду, — сказал Ершов. — Спасибо, Александр Степанович. А поговорим когда-нибудь в другой раз. Я тоже хотел кое-что рассказать вам… посоветоваться.
— Жаль, — сказал Стебалов. — Ну иди, если такое дело. Правда, поздновато. Погоди-ка, я тебе книжку отдам, а то забуду.
Стебалов сходил за книгой и, вернувшись, сделал в ней авторучкой дарственную надпись:
«Дарю милому Алексею Васильевичу Ершову, чудесному человеку нашей эпохи, талантливому поэту, в знак любви и уважения.
А. Стебалов».
— Ну, будь здоров, до свидания. Проводил бы тебя, да сам видишь, теперь уже я в себе не волен. А в Даниловку ты обязательно поезжай… привози семью. Так оно лучше. Семья, братец, крепенькая узда для нашего брата мужчины. Отпуск даю тебе на три-четыре дня… редактор не будет возражать, можешь быть уверен. Таня! — крикнул он вдруг. — Иди попрощайся, Алексей Васильевич уходит.
Таня тотчас же пришла на кухню.
— Как прощаться! — встревоженно проговорила она. — Разве же так можно? Куда ты гонишь человека? Ночь на дворе, дождь… и он разутый, раздетый… Пусть переночует у нас… я