И за обедом она держалась несколько чинно и снисходительно и делала молчаливо-большие глаза, когда Вася клал локти на стол, ел с ножа и кривлялся… И к Маркизу она приглядывалась не как к брату, которого видела каждый день, а как совсем чужая и, главное, семнадцатилетняя. И находила, что он интересен, конечно, но очень манерен. И думала про себя эти слова так: «Ин-те-ре-сен, да, но ма-не-рен ужа-асно!..» и говорила то, что говорила, врастяжку и даже почему-то немного в нос… Ела мало.
— Ты чего же это не ешь? — спросила мать.
— Не хо-чет-ся мне…
— Почему это не хочется, скажи, пожалуйста?..
— Ах, ма-ма!.. Ну вот не хо-чет-ся, и все!..
И поводила при этом шеей и пожимала плечом, как поводят и пожимают девицы только в семнадцать лет.
И ей хотелось, чтобы Володя это заметил, но тот прогулял все время до обеда по трем главным улицам и такой нагулял себе аппетит, что не обращал внимания ни на новую прическу ее, ни на новый тон, и только Вася, передернув носом, прошипел так же врастяжку:
— За-да-ется на ма-ка-роны!
— Ах, каким милым словечкам научился у денщика! — обиделась и заговорила совсем по-вчерашнему (на год моложе) Еля.
И еще перекинулись двумя-тремя ясно говорящими взглядами, и Вася погрозил ей из-за тарелки прочно сложенным кулаком, а она ему ложкой.
Вася покосился на эту ложку и сказал вполголоса:
— А я тебя грызану! — и нарочно щелкнул клыковатыми зубами.
Но он был очень похож на Колю, которого она спасала от Якутки; глядя на Васю теперь, Еля вспоминала того, который томится и ждет, и, улыбнувшись слегка и снисходительно на слово «грызану» и на клыковатые зубы, снова становилась семнадцатилетней.
От обеда и до семи часов очень трудно было убить время. Еще надолго занялась прической, вплетая в волосы лиловую ленту, соображая и представляя, как она будет казаться при электричестве. Но маленький серый котенок, которого звала она Фаустом, играя на ее плече, вытянул лапкой ленту, и она подумала, что это что-то значит, и заменила лиловую темно-алой.
Приехал отец, никогда почти не попадавший к обеду, и ей захотелось показаться отцу. Она вошла в столовую и стала к нему боком (так яснее должна была броситься ему в глаза ее греческая прическа) около окна и этажерки. Перебирала на этажерке, на своей полке, учебники, кстати вспоминая, что надо было готовить на завтра (вспомнила по привычке, совсем почему-то не думая завтра идти в класс).
— А в городе два случая оспы… Натуральной! — сказал отец матери.
— Во-от!.. Гоняют целый день по улицам, еще подцепят! — отозвалась мать и на нее оглянулась.
— Оспа у нас привита… и я ведь не гоняю, а сижу дома! — пожала она семнадцатилетним плечом.
— А уж куда-то собралась!.. Смотри, догоняешься!..
Еля глядела на мать из своей новой (семнадцатилетней) дали, точно и не на мать… Какой неуемный у нее, вдавленный, сжатый с боков лоб!.. Какие щеки — два вздутых ромба!.. Какие маленькие, какие тусклые глаза!.. И как хорошо это, как счастливо, что она, Еля, вышла не в нее, а в отца! И вот Коля не в нее, и как же вскинется она сейчас, если сказать про Колю!
— Колю, может быть, выпустят под надзор полиции, — сказала она небрежно.
— Кольку?
Совершенно безразлично или в недоумении, — это мать.
— Как выпустят?.. Откуда ты это? — перестал есть суп отец. — Губернатор мне наотрез отказал, даже говорить не хотел…
— Могут все-таки выпустить… О нем кто-то хлопочет…
— Это как «под надзором полиции»?.. Пускай кто хлопочет, тот ему и место ищет!
И, вскинув голову, низкорослая, жирноволосая, широкоплечая, в стоптанных туфлях, в серой юбке, висящей косо, мать пошла из комнаты, гремя пустой тарелкой, поставленной на кастрюлю.
— Кто хлопочет за Колю? — спросил отец, когда ушла мать.
— Я, — тихо ответила Еля.
— Ты?.. Каким образом?.. У кого же?.. У губернатора?
— У губернатора.
— Как?.. Лично?
— Не лич-но, — семнадцатилетне протянула Еля, — а через другое лицо… Авто-ри-тет-ное…
— Это ты… по своему почину?
— По своему собственному…
— Ты — хорошая девочка, Еля!.. Дай я тебя поцелую за это!..
Он быстро вытер салфеткой короткие усы, а она подошла к нему и протянула губы, сложенные сердечком, так что, когда снова вошла в комнату мать с компотом из сушки, она уже отошла к этажерке и потом, не желая стирать с губ ответом матери отцовского поцелуя, ушла в свою комнату.
А в своей комнате опять нечего было делать, и от скуки она прочитала все, что было задано на завтра, кроме геометрии, которой вообще она никогда не читала, считая ее недоразумением сплошным и явным.
Так как выйти из дому в седьмом часу, когда было уже совсем темно, показалось бы всем очень подозрительным, то вышла она в пять и сказала, что идет к подруге Эльш готовить уроки и часа через два придет.
Она действительно зашла теперь не к Цирцен, а к Эльш, и у нее долго сидела перед зеркалом, освещенная лампой. Темно-алая лента шла ей, — так сказала и Эльш, — а лиловая, которую все-таки захватила с собою Еля, имела совсем линючий вид.
— Вот какое у меня чутье! — похвасталась она подруге.
Между прочим, чтобы показать ей, что она уже приготовила все на завтра. Еля рассказала ей про Верцингеторикса, обманывавшего своих врагов будто бы тем, что подковывал коня наоборот.
— Как же это наоборот? — спросила Эльш.
— Во-от еще «ка-ак»!.. Что я, драгун, что ли, что должна это знать?.. Это уж кузнец Верцингеторикса понимал, как надо ковать наоборот! — ответила Еля снисходительно.
В высокие двери парадного хода квартиры Ревашова она уперлась плечом и с минуту стояла так, не решаясь звонить; и только когда вспомнила отцовское: «Ты — хорошая девочка, Еля!..» и губы отца, вытертые заботливо салфеткой, — нажала кнопку.
Потом… шарканье туфель Вырвикишки, бряканье ключа, и отворилась дверь, и денщик почтительно сказал:
— Пожалуйте!
Она только что хотела спросить робко и тихо, как девочка, дома ли полковник, но услышала, точно денщик услыхал ее мысли:
— Ждут…
И, раздевшись в передней, в знакомую уже столовую Ревашова вошла походкой размеренной, уверенной, семнадцатилетней.
Полковник действительно ждал, и ждали на столе самовар и что-то много закусок, и по тому, как он поднялся с места, отложив в сторону свернутую вчетверо газету, как протянул, улыбаясь: «А-а-а!.. Здравствуйте!..» — Еля поняла, что Колино дело она направила по верной дороге и что она, такая, как была тогда, два дня назад, почти шестнадцатилетняя, понравилась полковнику, а теперь у нее греческая прическа и темно-алая лента в волосах… И она уже не сделала реверанса, когда здоровалась с Ревашовым, а только по-взрослому наклонила голову и подала руку ладонью книзу, а он жал ее если и не крепко, то гораздо дольше, чем нужно было едва знакомому, да еще и командиру полка. (Это отметила Еля не сознанием даже, а просто проявившимся в ней с сегодняшнего только утра семнадцатилетним чутьем.)
— Ну-с, так вот-с… Садитесь сюда… И чаю вам с бромом? — спросил полковник, усмехнувшись носом и углами тяжелых век.
Еля заметила, что он был теперь как будто франтоватее, чем в прошлый раз, хотя тужурка на нем была та же. Может быть, он просто лучше выспался теперь, недавно побрился, вытерся одеколоном… На правой руке его не один уже, а три было перстня и все с крупными камнями.
— С бромом… только без рому, — ответила она не тихо и не робко и остановила даже, докоснувшись безымянным пальцем, его руку, взявшуюся было за бутылку.
— Те-те-ре-те-те!.. Жалость и огорчение!.. С бромом, но без рому!.. Плохая нынче девица пошла!.. Ну, берите хоть шоколад…
Он сел на свое место и начал безотрывно глядеть на нее с напускной строгостью и шевелить медленно толстыми губами. Почти безволосые брови он надвинул для большей строгости на самые глаза так, что из-под них стеклянно блистали только две белых точки.
Но Еля не испугалась и не поверила даже, когда он сказал:
— Что же касается Кольки, швах дело!.. Послана бумага министру внутренних дел, чтобы разрешил он столь важного преступника выслать…
Еля только улыбнулась в ответ недоверчиво и покачала головой влево-вправо.
— Во-от тебе на-а!.. Не верит! — выкрикнул полковник.
Но Еля вдруг радостно хлопнула в ладоши:
— Его отпустят?.. Да?.. Отпустят!.. Я по глазам вашим вижу, что отпустят!..
И, вскочивши с места, она кинулась к Ревашову, и, как совсем еще маленькая девочка-восьмилетка, ткнулась губами в один из перстней его правой руки.
— Ну что вы, что вы, дитя!.. — и он тронуто коснулся щекой ее греческой прически с алой лентой.
— Правда?.. Ведь правда?.. — смотрела она на него утопляюще радостно и улыбалась лукаво не одним только большим несколько ртом, а сразу всем телом и всеми складками платья, а он проводил щекою вверх и вниз по ее прическе и потерянно приговаривал: