Глава восьмая
Еля
Идет девочка, — почти девушка, — в третьем часу дня из гимназии и равномерно покачивает тремя тонкими книжками, связанными новеньким желтым ремешком.
На ней шапочка с белым форменным значком, осенняя кофточка сидит ловко, но походка вялая, усталая: шесть часов просидеть в гимназии и ничего не есть… и вызывал физик… Она только что простилась со своей подругой, белокурой немочкой Эльзой Цирцен, и ей надо пройти небольшой скверик — всего в три аллеи, а потом еще два квартала до тихой улицы Гоголя.
Уже отошел давно листопад, и вымели, и вывезли на тачке кучи желтых листьев; потом лежал даже первозимний снег и растаял; но над головой в скверике все-таки позванивают и шуршат листья: это дубы; они упрямы, как могут быть упрямы только дубы, и не отпускают никуда своих листьев, а тем уже надоело торчать на корявых ветках, и высохли, как мумии, и холодно, и они ворчат… Кое-где на барбарисе по бордюру уцелели кисточки красненьких, но очень кислых, — невозможно взять в рот, особенно натощак, — ягод, и около них хлопочут хорошенькие, маленькие, в голубых платочках птички-лозиновки…
Аллейные дорожки очень плотно убиты десятками тысяч ног, и звонки под ногами, как камень, зеленые скамейки все в надписях и пронзенных стрелками сердцах… А в конце аллеи на одной из таких скамеек сидит драгун в своей желтой фуражке и чертит наконечником шашки дорожку. Он сидит как на тычке, и голова его в ту сторону, куда идет и она… Обыкновенно на этих скамейках, в этом скверике не сидят драгуны, и вообще они избегают одиночества и задумчивых поз… Должно быть, он ждет кого-нибудь, — товарища или даму?.. Подходя к нему, девочка (почти девушка) выпрямляет стан, откидывает голову, подбористей и отчетливей чеканит шаги, как на параде…
Но только поравнялась с его скамейкой, драгун обернулся, мигом убрал свою медью блеснувшую шашку с дорожки и встал, и она увидела того самого корнета, который провожал ее тогда из театра, тогда ночью, когда брат Володя ударил ее по щеке.
И, приложив тщательно, как его учили в школе, руку к козырьку и держа на темляке другую руку, он улыбался ей, девочке, очень застенчиво, почти робко… И с полушагу она остановилась, и карие глаза под высокими дужками бровей, и небольшой, чуть вздернутый, совсем еще детский носик ее с невнятными линиями ноздрей, и несколько широкий, тоже неясно очерченный, но явно чувственный рот, и пряди темных волос на лбу из-под шапочки с белым значком — все притаилось в ней.
— А-а! — протянула она тихо. — А вы сказали тогда, что не нашего полка!..
— Я?.. Да… (Не опустил руку, — все держал ее у козырька.) — Я тогда хотел перевестись в Киев, — потом остался.
— Скажите еще, что ради меня! — вздернула она носиком и повела плечом и головою.
— Ради вас, именно! — быстро ответил он и только тут опустил руку; и этой опущенной рукой указал на скамью, с которой встал, и прибавил робко, просительно: — Отдохните!
Она поглядела назад совершенно незаметно, на один только миг оторвав глаза от его сконфуженного лица, потом, вздернув плечом, глянула вперед и кругом, — никого своего не увидела, — нахмурилась, переложила из правой руки в левую книжки и медленно села, подобрав сзади кпереди платье — коричневое, форменное, короткое, — сказавши при этом:
— Не понимаю, чего вам от меня нужно!
Но когда он сел рядом, брякнув оружием, и вывернулся ушитый бронзированными пуговицами раструб его шинели рядом с ее коричневой юбкой, она сказала сосредоточенно:
— Вы — трус!.. Вы — последний трус!.. Вы тогда должны были меня защитить, и бежали!
И вдруг очень крупные слезы застлали ее глаза, и нижняя губа задрожала по-детски.
— Простите, — я вас тогда принял… за кого-то другого… — забормотал корнет, сплошь краснея.
Он был совсем еще молоденький, этот воин, — едва ли даже и двадцати лет, — круглое лицо еще в пуху, серые глаза еще стыдливы.
— Ах, вот как! — вскинулась Еля. — Вы меня, значит, за ко-кот-ку приняли!.. Однако я… еще не кокотка пока!.. И это не… как это называется?.. Не сутенер меня ударил, а мой старший брат… да!.. Отчего вы не выскочили тогда из экипажа, а?.. Вы бы сказали ему тогда: «Милостивый государь! Позвольте-с!.. Вы — на каком основании это?» (Она вздернула голову и брови и вытянулась на скамейке вся кверху.) А вы повернули извозчика на-зад!.. Эх, вы-ы!.. И хотите, чтобы я тут с вами сидела еще!.. — Она вскочила.
— Простите! — сказал тихо корнет, тоже вставая.
Глядел он прямо в ее темные глаза (теперь ставшие розовыми от возмущения) своими светлыми (теперь ставшими совсем ребячьими) и держал руки «смирно».
— Маль-чиш-ка! — протянула она с большим презрением. — Еще ухаживать суется!.. Провожать из театра!.. Офи-цер тоже!.. Драгун!..
Она глядела на него со слезами на глазах, но совершенно уничтожающе; он молчал.
— А хоть бы даже я и кокотка была, — что же вы женщину и защитить не хотели?.. Пусть ее бьют на ваших глазах, да?.. Пусть бьют?
И вдруг:
— Когда нас знакомили тогда в театре, вам ведь сказали, что я — гимназистка?.. Вы не поверили?.. Ага!.. А теперь здесь зачем?
— Ждал вас, — сказал он очень застенчиво.
И был такой у него почтительно убитый вид, что она усмехнулась:
— До-ждал-ся!
И, оглянувшись быстро кругом, села на скамейку снова, приказав ему:
— А вы извольте стоять!
Он звякнул на месте шпорами.
— Впрочем, — передумала она, — тянуться мне на вас смотреть!.. Садитесь уж…
Он сел рядом.
— Вы помните физику? — спросила она учительским тоном. — Или уже забыли?
Он только еще хотел что-то ответить, сначала шевельнув пухлыми губами, но она уж перебила усмехаясь:
— Вы пишете стихи?.. Признавайтесь!
— Нет… Не пишу стихов.
— Ну, врите больше… Конечно, при вас и теперь тетрадочка!.. А физику помните?
— Кое-что помню, — уже улыбнулся он, обнажая сразу все белые зубы…
— Помните — «сообщающиеся сосуды»?.. Физик меня сегодня вызвал… «Начертите, говорит, на доске!» — Я, конечно, две черты так, — вертикально, — один сосуд, еще две черты — другой сосуд… Ну-с, и сообщение… — она махнула перед собой рукою. — Подходит физик к доске… А у него глаза кислые-кислые: такие… (она сощурила глаза) и рот на бок (она скривила рот). «Ага, говорит, теперь, наконец-то, я понимаю, почему говорят: „чтоб тебе ни дна, ни покрышки!..“ Это вот ваши сосуды и есть!..» Я, конечно, говорю: «Если вы смеетесь, то я, говорю, продолжать ответа не буду!» — «Как же, говорит, в таких сосудах может держаться жидкость, если в них дна нет?» — «Может быть, это и печально, говорю, только совсем не смешно!..» Как все — захохочут!..
— Двойку поставил? — осведомился драгун.
— Ну да, — еще чего, — двой-ку!.. У меня двоек не бывает…
И тут же внезапно:
— Ради меня остался!.. Скажите!.. Так я и поверила!.. Напрасно приняли меня за такую дуру!..
И вдруг, еще внезапнее:
— Меня так тогда мучили целый день!.. И брат, и мама!.. И чтоб я это когда-нибудь простила вам?.. Никогда не прощу!
Но тут же очень пристально пригляделась она к этим губам его, мягким на вид и теплым, которые целовали ее тогда, ночью, в тени поднятого, густо смазанного экипажного кожаного верха, к этим губам, целовавшим ее безудержно, взасос, до боли, и появилась к ним, к неправильно очерченным, еще мальчишечьим губам большая почему-то нежность: может быть, ее первую целовали так эти губы?.. Потом будут целовать, конечно, многих еще, но ее все-таки первую!.. Потом будут целовать многих еще, но только ее т а к…
На лбу, обветренном, выпуклом лбу, лихо державшем фуражку, кожа у него шелушилась около редких бровей, над переносьем… Левая рука его, ближайшая к ней, была широкая в запястье, и, глядя на эту руку, она добавила:
— Вы, конечно, сильнее Володьки, моего брата, а вы… бежали постыдно!
И тут же:
— Вы зачем хотели переводиться в Киев?
— Мои родные там: мать и сестры.
— Ах, у вас есть сестры!.. Много?
— Две.
— Значит, вы и переведетесь!.. Раз две сестры, значит, переведетесь, конечно!
— Почему же? — в первый раз улыбнулся он длинно: — Разве с сестрами так уж весело?
— Еще бы!.. Вы их будете водить в театры… и привозить домой на извозчиках…
И тут же:
— У вас, говорят, очень строгий командир полка?
— Полковник Ревашов?.. Не-ет!.. Он любит, конечно, покричать, но… нет, он не из строгих…
— Рас-сказы-вайте!.. А сколько раз сидели на гауптвахте?
— Что вы! Что вы!.. Офицера посадить на гауптвахту?.. Это очень редко бывает!
— Какой же вы офицер?.. Вы — юнкер!
— Был юнкер, — теперь корнет… Не оскорбляйте…
— Ишь тоже!.. «Не оскорбляйте»!.. Буду оскорблять!.. Нарочно буду!..
И вдруг:
— Сейчас же извольте проводить домой, а то я есть хочу!