увиденным через занавеску, голосом в телефонной трубке, жестом и блеском глаз. Эта женщина продолжает идти по его следам, он слышит ее смех в кустах жасмина, чувствует ее горячее дыхание на своей шее. Вдруг совсем рядом над их головами раздается кукование кукушки, которое они считают с застывшими лицами, считают оставшиеся годы надежд. У них замирает сердце при каждой паузе в самозабвенном птичьем призыве. И Михал только сейчас понимает, что он не может поступить так, как он поступал более двух лет по отношению к другим людям в похожих ситуациях, когда, независимо от того, были ли другие возможности, он всегда принимал самое жестокое и безжалостное решение.
И это его первое поражение в борьбе с самим собой, это использование различных мерок в оценке себя и других. Теперь он совсем потерял голову, понимая, что нельзя избежать честного отчета перед самим собой, а любое решение, которое он примет, принесет ему только горечь поражения.
Его отчаяние, которое он пытается заглушить, скитаясь по лесу, усиливается еще больше из-за того, что у него не хватает смелости стать перед Эльжбетой и, глядя ей прямо в глаза, сказать: «Я тебя уже не люблю. Мы должны перестать делать вид, что все идет, как раньше». Он знает, что не сможет выдержать ее плача, а позже — тяжелого, как камень, молчания. Михал также знает, что он не в силах предстать перед Стариком, который верил в него, и сказать: «Прошу освободить меня от моих обязанностей, товарищ. Я не могу больше быть секретарем партии в Злочеве. Ни там, ни в другом месте. Я не сделал ничего такого, за что вы могли бы иметь ко мне претензии. Вы можете просветить меня рентгеном насквозь и не найдете ничего, что бы я хотел скрыть от вас, но боюсь, что я уже не тот Горчин, которого два года назад вы послали на ответственный пост. Хотя, может быть, я стал умнее и опытнее за эти два года, потому что через мои руки прошли дела, которые и не снились вам в воеводском комитете, но в то же время я слишком устал и, что еще хуже, недоволен собой. Я своротил там кучу разных дел, но сколько конфликтов было у меня с людьми… Быть может, я и не обратил бы на них внимания, если бы не вступил в конфликт с самим собой, со своей совестью. И хотя я знаю, что был прав, я также знаю, что все можно было сделать иначе. Без трезвона, к которому через некоторое время привыкают, и он начинает раздражать и вызывает лишнюю нервотрепку».
И вдруг смех Катажины, близкий, звонкий, отодвигает все призраки удушливого сна. Ее лицо, нежный овал, темные поблескивающие глаза, полураскрытые губы, как будто она ими жадно ловила воздух, руки, заплетенные на его шее, — все это через мгновение превращается в картину, виденную как бы через объектив перевернутой камеры. Он вдруг чувствует, как его заливает тяжелая, как металл, вода, с удушливым запахом илистой земли, гниющих остатков трухлявого дерева и мертвых растений.
И теперь уже он знает, что должен отсюда вырваться, должен снова стать Михалом Горчиным, тем же самым и одновременно обогащенным этим путешествием в глубь собственного сознания, должен теперь встать, подняться перед всеми с высоко поднятой головой. Он поворачивается на спину, и перед ним открываются новые горизонты, насыщенные солнечным блеском. Вращающиеся горизонты принимают форму солнечного диска, прожигают зрачки, врываются в открытый мозг, вызывают пронизывающую боль. Он поворачивается на правый бок, лицом в сухую жесткую траву…
Только тогда он услышал над собой голоса:
— Смотри, приходит в сознание.
— Я говорил, что он живой. Я читал где-то в газете, как одному утопленнику два часа делали искусственное дыхание. И помогло.
— Этому тоже. Ты его, случайно, не знаешь? У машины злочевский номер.
— Черт его знает, чего он тут искал. Повезло парню, что мы как раз здесь проходили.
Глава третья
— Итак, я в твоих руках, — сказал Михал, не раскрывая опухших глаз.
— Перестань, — примирительно ответила она, но мягкий жест ее обнаженной загорелой руки остался незаконченным. Рука повисла на полпути между накрахмаленной белой простыней и его пылающим от высокой температуры лбом, остановилась под его неожиданно твердым и трезвым взглядом.
— Мне сегодня снилась смерть, — сказал он тихо, как бы самому себе. — Не крестьянская, с косой на плече, какой в деревне пугают детей. У нее было лицо молодой женщины, лицо откуда-то мне знакомое… приятное и улыбающееся. И совсем не страшно все то, что она со мной хочет сделать. Это забавно, — не очень уверенно улыбнулся он, — вот такая крупица иррационализма в нас, в закоренелых атеистах. Особенно тогда, когда у нас что-то не получается и все испытанные методы познания судьбы не оправдывают себя. — Он на минуту замолчал, но Катажина не использовала этого момента, чтобы отвлечь Михала от его мыслей. — Итак, я в твоих руках, — повторил он, — так или иначе, у меня нет другого выхода. И мне не уйти…
Он снова закрыл глаза, погружаясь в состояние, продолжающееся уже третий день, в котором переплетались короткие периоды крепкого, придающего бодрость сна и длинные отвратительные минуты, когда он находился на границе сна и яви, плохо сознавая, что с ним происходит.
— От чего? — спросила она, прервав неестественно долгое молчание.
— От тебя, — ответил он быстро, будто эти слова уже давно держал наготове. — Когда-то я только мечтал о том, чтобы быть с тобой, а теперь, когда мечты стали реальностью, моя радость смешана со страхом.
— Как я должна это понимать? — Катажина бессознательно положила ему ладонь на лицо.
— Я сам уже не знаю, — вздохнул он и на мгновение оживился. — Иногда мне кажется, что я ни на что не гожусь. И дело здесь не только в возможностях, а просто какое-то нежелание преодолеть это состояние, этот хаос в голове… Но я не ответил… Я здесь целиком завишу от тебя. Ну да, здесь есть еще и заведующий отделением, и главврач, — он поморщился, — но я рассчитываю только на тебя, хотя ты говоришь, что они делают все, что нужно, и делают хорошо.
— Ты должен рассчитывать и на себя, — подсказала она.
Он повернул голову в сторону, бессмысленно глядя на стену. Снова наступило долгое, тяжелое молчание, которое он не хотел прерывать, а она, несмотря на все свое желание, не в силах была нарушить.
— Иди уж, — сказал он наконец деревянным голосом, — не обращай на меня внимания. Я такой же пациент, как сотни других. Хватит