сосредоточенность осушила глаза. Здесь он плохо помнил дорогу. Где ты, Катя, считывающая с бумажки ориентиры? Митя старался не сбиться с пути и корчился от всполохов кадров, которые то и дело прокручивал перед ним жестокий киномеханик.
Вот Митя звонит Катиной матери. Была ли у нее Катя такого-то в восемь часов? «Была, конечно была». А почему запнулась, почему голос фальшивый?
Вот Митя роется в сумочке Кати, листает ее записную книжку. Скорее, скорее, пока она не вышла из ванной. Находит на последней странице одинокий номер без имени. Лихорадочно записывает на газетной странице.
Вот он, ненавидя подозрения и себя, спрашивает страшное. «Господи, да какой-то клиент, просил позвонить, если появится окно». И не стыдно рыться в ее вещах? Стыдно. Он верит, верит!
И не верит, и звонит из автомата, с отвращением глядя на обрывок газеты. Когда он последний раз звонил из автомата! Мужской недовольный голос. Ужас.
У нее новая помада и новое платье.
Так было до самых ворот Потаповых. Когда они уже виднелись впереди (ненавидел, не смотрел на счастливый прекрасный поселок с лебедями), на Митю обрушился звонок недельной давности, окончательно разделивший его жизнь на до и после.
– Вы муж Кати? А я жена ее любовника. Вы бы получше смотрели за своей… блудливой парикмахершей.
Он тогда почему-то первым делом подумал, что «любовник» и «блудливая» в сочетании с холоднейшим тоном свидетельствуют о хорошем воспитании и образовании. Возможно, филологическом.
Как у Инны, которая сейчас стояла с траурно-сочувствующим лицом в воротах. Внутри дома сострадание сделало паузу ради настенной плитки и мебели на кухне.
– Представляешь, плиточник запил, а у меня уже договоренность со сборщиками! Что я за эти дни пережила! Еле-еле нашла втридорога нового мастера. Не наймешь же кого попало на такую красоту. Так позавчера он в двенадцать последнюю кафелину положил, а в час сборщики приехали. Вчера только под вечер закончили.
Почти приказ: восхититься плиткой и мебелью. Митя угрюмо молчал. Инна вздохнула:
– Ну, проходи, садись… Завтра диван и кресла привезут. Ты хоть обои заметил?
Посидели друг напротив друга. Митя смотрел в пол. Инна на него. Села рядом, взяла за руку:
– Митя, милый, не мучайся ты так…
Жалость к себе благодарно соединилась с чужой сердобольностью. Сейчас, сейчас ему помогут понять и объяснят, что делать.
– Так как же ты узнал? Все так неожиданно. Вадик мне только в общих чертах…
Все она прекрасно знает! И давно – от Киры. А Вадик, можно не сомневаться, ей позвонил сразу же после того, как Митя кинулся к нему, чтобы выплеснуть из себя ядовитую тоску. Чтобы поделиться – обманутый с обманщиком. И зачем он только сюда приехал? Предает и Катю, и себя. Но жить внутри собственной черепной коробки больше не было сил, и Митя с отвращением начал рассказывать.
О том, как, исстрадавшись, позвонил Кире, как та с готовностью поведала, что уже месяца три у Кати «что-то» с одним из постоянных клиентов. Что все в салоне в курсе. Что в тот вечер, на который Кира намекала у Потаповых, она случайно увидела Катю с «ним» в «Ванили». «Ну, ты же знаешь, у них там у окон сидят, как в аквариуме». Тут Инна лицемерно застонала:
– Я ведь ей говорила попридержать язык, вот свинья!
И так он рассказывал, легче не становилось, а когда дошел до злобного женского голоса в трубке, Инна испугалась:
– Перестань, остановись! Тебя того и гляди удар хватит. Все, сейчас проведу с тобой сеанс шоковой терапии. Через полчаса станешь другим человеком. Только вот что… Не подумай, будто я по злобе хочу тебя заставить кого-нибудь разлюбить или даже возненавидеть. Ни в коем случае! Наоборот! Продолжай любить того, кого любишь. Но – немножко по-другому. Это не значит – слабее. А именно – по-другому. Но сначала нам с тобой надо успокоиться. Ты посмотри, какой коньяк!
Инна жестом фокусника указала на пузатую бутылку, которую Митя до этого не замечал.
Мите чуть полегчало. Он и вправду почувствовал себя на приеме врача, готового произвести над ним болезненные, но спасительные манипуляции. А коньяк – обезболивающее.
– Ну, так-то лучше. Начнем. М-м-м… Митя, я тебя очень люблю, желаю тебе только добра… Кира, конечно, мерзавка, она и вам завидует, и нам с Вадиком. Но в чем-то она права. Насчет твоего идеализма. А он у тебя не простой, а избирательный. Ты создал пантеон, поместил туда пару людей и себя самого и ему молишься, а все, что за его стенами, презираешь. А главное божество – бабушка. Да не делай ты такое лицо! Я ведь свою тоже похоронила, а плакала по ней меньше, чем по твоей. Прекрасный, удивительный человек. Кто спорит. И тебя она боготворила. Я же с ней много раз разговаривала. По телефону. Но, спрашивается, почему столь замечательная старушка не подарила тебе свою квартиру и в результате все отошло твоему милому папочке? Не успела? А надо было успеть. Была бы однокомнатная, маленькая, но своя. И ты хорош. Ты ж все равно мог претендовать на какие-то крохи. Как обязательный наследник. Ну да, твои родители не были расписаны, отец не указан в свидетельстве о рождении. Но надо было бороться, по суду признать отцовство. Вадик до сих пор удивляется. Обязали бы опять же по суду папашу расплатиться, продать квартиру. Так нет, ты ж такой благородный, не от мира сего. А кстати, папочка… Сколько раз он с тобой виделся, пока была жива бабушка? Раза два в год, да и то по ее напоминанию. А теперь и совсем пропал. А ее послушать: чудесный, тонкий, талантливый, но несчастный. Жизнь не сложилась, видите ли. Я как-то не выдержала: какой, говорю, чудесный, если мать и сына знать не хочет. А она мне так надменно: мол, это высшие материи, вам недоступные. Между прочим, Кате твоя пассивность в истории с квартирой крайне не нравится. Просто она тебя любит и поэтому помалкивает.
Ну что Инна знала? Ведь бабушка мучилась, мучилась. И сказала один раз: «Прости меня, Митя, но есть ситуации, как в „Вишневом саду“, – знаешь, что надо рубить, и не можешь». Но, с другой стороны, оказаться без квартиры на втором курсе! Дежурить по ночам в больнице, засыпать на занятиях. И кольнуло, как тогда, после похорон: а ведь отца она любила больше, чем меня. Просто жить с ним не могла, выгнала скитаться по коммуналкам и женщинам и после смерти вину свою перед ним загладила. И на него же, на отца, переложила ответственность. А тот, отводя глаза, –