– Мотрить, сидеть теперь у меня смирно… штоб никакого стуку в дверку не было… Хошь умри, не открою… Должны чувствие иметь, кто вы таки… самые отчаянны преступники…
– Какие же мы преступники, Данилов? – спрашивал однажды один из заключенных этого, хорошо ему знакомого по соседней деревне тюремного сторожа.
– Преступники вы аль нет, Константин Николаевич, – ответствовал наставительно ему тот, – про то други знают, не мое то дело, а раз попались сюды, к нам, так и должны закон по всей точности сполнять; вот что, за нами тоже глядят, в вашу-то компанию попасть кому охота…
В те месяцы еще невольно чувствовалось, что в сознании, вернее, в бессознании этих людей слагалось постепенно крепкое убеждение, что большевики пришли ко власти не бунтом и захватом, а каким-то хотя и непонятным, но законным путем, преемственно от прежнего Временного правительства. Иначе почему бы это Временное правительство теперь бездействовало и так легко уступило свое место другим. Новое большевистское начальство забыло отменить прежние тюремные порядки, и они следовали им с былой серьезностью исполняемого долга. Я убежден, что они с таким тупым старанием караулили бы и самого Кольцова с Лениным, если бы они оказались на нашем месте и если бы об этом пришло откуда-нибудь «приказание».
Тюремный режим, похожий на первых порах на прежний, не был поэтому в этой уездной тюрьме строгим, хотя свидания уже не допускались. Нас еще пока «гоняли» на прогулку на тюремный двор, в течение пятнадцати минут мы могли дышать свежим воздухом; заставляли в большой телеге возить на себе дрова и воду, а впоследствии назначали даже на работы «в город», для переноски вещей и мебели из одного советского учреждения в другое. Это было, в общем, не тяжело и очень приятно. Можно было находиться больше этих пятнадцати минут на воздухе и в движении, а благодаря добродушному попустительству конвойных за несколько папирос, а иногда и без них, даже видеться по дороге или в разоренных комнатах, где работали, с нашими знакомыми и родными. К счастью, эти работы тянулись почти всю осень. Большевики, забирая для себя чей-либо обывательский дом, всегда недолго в нем оставались. Превратив его, я говорю не преувеличивая, в каких-нибудь 5–6 дней в невозможное по грязи и разгрому скотское состояние, они переезжали в другой лишь для того, чтобы снова перебраться в следующий, еще ими не загрязненный. Это было начало того времени, когда бывшие учреждения стали захватываться большевиками, и в насмешку над «уничтоженной бюрократией» стали плодиться, как грибы, выделяя из каждого «управления» самые фантастические отделы и подотделы. В маленьком городке вскоре не было дома, где не побывала бы какая-нибудь советская канцелярия или большевистский совдеп. Нам, заключенным, такое положение было совсем на руку. Вспоминаю, с каким наслаждением я прогуливался в тогдашние чудные осенние дни по окраинным улочкам города, перенося из одной советской канцелярии в другую, для видимости работы, какие-нибудь 2–3 книги из чьей-нибудь «реквизированной» библиотеки или легкий венский стул. Обыкновенно по пути встречались знакомые жители городка и совали потихоньку в руки записки с известиями о своих и с предостережениями о намерениях и расправах Кольцова. Этот последний не знал действительно удержу, и даже в то время, когда о местных Чека еще не было и помину, нас известили, что был расстрелян один епископ, кажется, преосвященный Исидор или Григорий из Новгородской епархии, два архимандрита и несколько священников. О других, менее заметных, и не упоминалось. Хотя над духовенством и издевались всевозможными способами, но церковные службы даже в нашей тюремной церкви еще шли. Служили по очереди монахи местного монастыря, где находилась известная на всю Россию чудотворная икона Божией Матери. Во время одной из таких церковных служб в День Воздвижения мне и брату удалось даже причаститься. Для такого случая нас даже допустили стоять в самой церкви. Остальные должны были молиться в темной без окон комнате, куда выходила церковная дверь.
Кольцов и уездные большевики свирепствовали, но наша стража, набранная в большинстве из солдат соседних деревень, близко знакомых многим из заключенных, была, в общем, добродушна, не считала нас преступниками и не верила в нашу опасность. Несмотря на все забавные строгости в самой тюрьме, на работы нас сопровождало обыкновенно не более одного-двух караульных. Поэтому бежать и скрыться тогда было очень легко. Кругом городка на большом пространстве тянулись лишь леса да болота. Но бежать – это значило отдать немедленно вместо себя в тюрьму свою жену, дочь и старую больную мать жены. Они еще жили у себя в усадьбе, но под ясно чувствуемым неотступным наблюдением местных соглядатаев, довольно неумело прикидывавшихся нашими самыми верными друзьями. Я был слишком заметной в моем крае персоной, чтобы надеяться, что мою семью оставили бы в покое после моего бегства или помогли бы ей самой скрыться. Да и деться моим было некуда. Деньги наши были все давно отобраны в банке, и только кой-какие деревенские продукты из нашего огорода могли спасти их от голода, который уже заметно надвигался в те дни. В одну из таких принудительных работ я испытал непередаваемое счастье не только наконец увидеть свою бедную жену, но и сказать ей несколько слов. Я был арестован в ее отсутствие, когда она находилась в Петербурге, хлопоча о выезде для нас всех в имение брата в Виленской губернии, вошедшей уже тогда в состав появившегося нового Литовского государства. Она была совладелицей имения с братом, тамошним уездным предводителем дворянства. Ее настойчивые хлопоты уже увенчались успехом. Все необходимые бумаги от консульства были получены, и литовцы даже брались нас с братом незаметно перевезти в первом отходящем за границу санитарном поезде, когда она вдруг получила известие о нашем аресте! Несколько часов раньше, и мы были бы, пожалуй, все спасены.
Отчаянию ее не было пределов. Совершенно расстроенное здоровье, вконец издерганные нервы и длинный ряд перед этим бессонных ночей не помешали ей немедленно броситься в уездный городок, чтобы добиться нашего освобождения или хотя бы повидать нас и накормить. И в том, и в другом ей было отказано с насмешками, угрозами и издевательствами, присущими только большевикам. Ей также было объявлено, что она не должна себя тешить никакими надеждами, так как нас ожидает самая печальная участь, и что свидание с такими опасными преступниками, как я и брат, конечно, немыслимо. Но сила воли у этой хрупкой женщины была изумительная. Получив такой ответ, еле держась на ногах, она «полетела» в Петербург к немецкому консулу, думая в лице его найти для нас заступничество, а может быть, и спасение. В те дни влияние немцев на большевиков было громадно, и многих благодаря этому обстоятельству удавалось спасти и от расстрела, и от тюрьмы. С большим трудом моя Ольга добилась свидания с консулом, но тот ей объявил, что «к его собственному удивлению и возмущению, большевики так обнаглели, что даже его, немецкого консула, больше не слушаются и начинают без всяких оснований арестовывать и самих немцев!». Он ей все же посоветовал поехать в Москву и добиться у Генерального консула5 или у Центральной советской власти нашего освобождения. Что собой представляли тогда железные дороги в России, известно каждому. Несмотря на их полный разгром, жене моей удалось все-таки каким-то чудом добраться до Москвы. Ей даже посчастливилось благодаря случаю проникнуть с одним из иностранных консулов – шведом – в самый Кремль. Но и там всюду она получала или полный отказ, или уверения, что тогдашние властители России бессильны и сами что-либо сделать. Это, конечно, не являлось преувеличением. Местные власти действительно не считались совершенно с распоряжениями из Москвы. Дни, проведенные моей женой в этом городе, не поддаются описанию ни по своим лишениям, ни, в особенности, по нравственным страданиям. О них, как и о ее там похождениях, необходимо когда-нибудь сказать особо. Силы ее в эти дни ее совершенно покинули. Она голодала, питаясь несколькими яблоками, и, выбравшись из Москвы, с завистью смотрела на затоптанную на полу вагона корку хлеба, но поднять ее уже не смогла. И все же, несмотря на эти страдании и ужас неудачи, моя Ольга привезла мне из Москвы-то известие о царской семье, которое наполнило меня в те дни непередаваемым восторгом и заставило даже стены тюрьмы находить долгое время уютными и светлыми! Но об этом потом…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});