Сергей привлек ее к себе и потянул на кровать — времени мало, Леля! Времени теперь так мало, нужно быть экономными.
За окнами стемнело.
Ольга встала, зажгла свечу и поставила ее на окно. Проходя мимо зеркала, она не удержалась, глянула в него, пригладила гребешком растрепавшиеся волосы (пусть Сережа запомнит ее красивой!), нанесла на шею пару капель духов из хрустального флакона, стоявшего на столике, и вернулась к Сергею.
— Я всегда угадываю тебя по этому запаху! — улыбнулся Сергей. — Так пахнут красные, раскрывающиеся на морозе гвоздики, хотя я слышу в этом запахе еще какие-то цветы. Может быть, весенние, пробивающиеся к солнцу ландыши?
Ольга покачала головой:
— А говорил, что стихов не пишешь и даже не читаешь! Да у тебя душа поэта, Сережа! Эти духи на мой прошлый день рождения, два одинаковых флакона, нам с Ксютой подарил папа.
Сергей обвел глазами комнату:
— Я бы хотел запомнить, сберечь навсегда этот твой неповторимый запах гвоздики, те осенние листья в Летнем саду, луг в Павловске, серебро Фонтанки. Сохранить бы это все, сфотографировать на пленку памяти! Впрочем, Бог сохранит за нас. «Deus conservat omnia» — Бог сохраняет все!
Ночь опустилась на город, такая черная и глухая, словно это была последняя ночь на земле. И только свеча, маленький, жалкий огонек на окне, потрескивал, бился, изо всех сил стараясь привнести в эту темноту что-то живое и теплое.
Сплелись телами, сердцами, всей нежностью, а после Сергей баюкал Ольгу на руках, как младенца в колыбели.
Мир вокруг них рушился, и любовь в эти темные дни была так некстати. Она лишала сил, инстинкта самосохранения, который сейчас был нужен как никогда; и все-таки она была, существовала вопреки всему.
Все эти революции, назревающая гражданская война — да какое это сейчас имело значение?
Длилась ночь, время текло бесконечно, перетекало из века в век.
Если заблудиться — проскочить по векам, можно было увидеть, как сто лет спустя другой мужчина в том же городе качает на руках другую женщину: Леля-Сережа, Данила-Лина, тысячи вариаций — для неба не так важно. Важно, чтобы это продолжалось — длилось в веках.
Утром Ольга выпросила у Сергея разрешения проводить его — пройти с ним пару кварталов. На рассвете они вышли в спящий, смутный город.
Ее любимый Петербург, где она с детства знала каждую улицу, всех ангелов и львов, теперь казался чужим, враждебным, страшным, словно все адресованные ему проклятья и апокалиптические пророчества свершились. Вдоль набережной Фонтанки они дошли до моста, против которого стоял дом, где жили родители Ольги.
В той прежней жизни, после бесконечных прогулок по городу, Сергей всегда провожал барышню Лелю до этого места.
Ольга вздохнула: да было ли это когда-нибудь? Прошлое теперь осталось так далеко, словно бы то была другая река, другой мост, другая девушка, а не эта женщина, опаленная бедой и непомерной тяжестью разлуки.
Они остановились у моста; Сергею нужно было перейти на другую сторону реки. Ольга видела, как ему сейчас трудно, как напряжено его лицо, как иногда у него срывается голос, как он пытается улыбнуться и подбодрить ее и как тяжело ему даются эти усилия.
— Ну, Леля, дальше тебе идти не нужно, простимся здесь, — сказал Сергей. — И вот что…Ты теперь, пожалуйста, возвращайся к родителям, живи у них, мне так будет спокойнее.
Ольга кивнула.
Произнесли на два голоса заклинание «Береги себя!», перекрестили друг друга, поцеловались, обнялись и — разорваны, разъяты.
Сергей перешел мост; серенькая Фонтанка, как Лета, разделила их.
Ольга долго смотрела ему вслед, пока он совсем не растворился в этом туманном, сыром городе.
Вернувшись в квартиру, она подошла к окну в спальне; ей почему-то казалось важным постоять у окна, словно бы это как-то продляло присутствие Сергея в их опустевшей комнате, где еще звучали его слова: «Deus conservat omnia».
КНИГА 2. ЧАСТЬ 1. ГЛАВА 4
ГЛАВА 4
КРАСНЫЕ ПОЖАРЫ
Ольга выполнила данное Сергею обещание — вскоре после их прощания она оставила съемную квартиру и вернулась в отчий дом. Старшие Ларичевы были рады возвращению непутевой дочери, а вот Ксения встретила сестру враждебно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты мне, кажется, не рада? — прямо спросила Ольга.
— Как ты могла так поступить с Колей? — вздохнула Ксения. — Сломала ему жизнь своей злой шуткой и бросила его!
Ольга тут же вспыхнула:
— Ну так тебе теперь дорога открыта! Бери своего Колю, он совершенно свободен!
Ксения закрыла лицо руками.
Увидев неподдельное отчаяние сестры, Ольга тут же бросилась к ней:
— Прости меня!
Ксения вздохнула:
— Ничего! Я рада, что ты вернулась.
Сестры обнялись.
…Прошлые привычки облетали, как осенние листья; перевелась привычка подавать к утреннему чаю булки и варенье, захаживать в любимую кондитерскую по субботам, покупать книги, заказывать у портнихи новые платья, бегать в синематограф. Сестры относились к происходящим переменам спокойно, как к сезонным изменениям: «Мы же отказываемся от традиции летних чаепитий на дачной веранде осенью и зимой? Ну так и сейчас — временные перемены!» Ольга, правда, сетовала на то, что ее любимый крепкий (чтобы аж зубы сводило) кофе, пришлось теперь заменить на желудевую или ячменную бурду; все остальные лишения, включая даже отсутствие новых платьев и книг, барышни сносили стоически.
По утрам мама с Ольгой отправлялись, как они говорили, «на охоту»; еду теперь приходилось выменивать и добывать.
— Добыла дрянь-селедку и гнилую картошку! — как-то сказала вернувшаяся с рынка Ольга, показывая домашним свои «трофеи». — Больше ничего не смогла.
— А те деньги, что я тебе дал? — вздохнул отец.
— Деньги сейчас ничего не стоят, папа, — грустно улыбнулась Ольга. — Они превратились в фантики. Помню, мы в детстве с Ксютой играли в фантики и притворялись, что это настоящие деньги. Вот и теперь так.
— Они заигрались, — глухо сказал отец, — в солдатики, в фантики. Цена этой детской шалости — миллионы жизней.
— Кто «они», папа? — спросила Ольга.
Отец в ответ только махнул рукой и ушел к себе.
В отличие от своей супруги, не расстававшейся этой осенью с книгой Иова и находившей в происходящем религиозный смысл (мать считала, что у России, по всей видимости, есть некая искупительная миссия в этих посылаемых на ее долю неслучайных испытаниях), Александр Михайлович воспринимал все иначе. Он не видел в происходящем религиозного подтекста и, будучи человеком деятельным и прагматичным, искал варианты спасения семьи.
В середине декабря Александр Михайлович завел разговор об эмиграции — объявил домашним, что он все подготовил к отъезду и что до конца года им нужно уехать из России.
Выслушав отца, Ольга решительно заявила, что она никуда не поедет.
Александр Михайлович покачал головой:
— Оля, надо ехать, я все устроил. Поедем в Берлин, а там посмотрим. Прошу тебя, подумай хотя бы о сестре!
Ольга вздохнула: уехать сейчас, когда от Сергея нет никаких известий? Это невозможно!
— Я не поеду, — отрезала Ольга. — Вы поезжайте, я остаюсь.
Мать смотрела на старшую дочь — зная ее характер, понимала, что уговаривать упрямую Оленьку бесполезно — вы хоть режьте ее! — не отступится.
— Тогда будет так, как скажет Ксюта, — рассудил отец. — Ольга сделала выбор, но у Ксюты своя жизнь.
Ксения сжалась — домашние смотрели на нее, ожидая ответа, а она была не готова взять на себя миссию вершителя судеб.
— Я думаю, что если Оля остается, то и нам нужно, — наконец сказала Ксения, — в трудные времена надо держаться вместе.
— Значит, мы все остаемся, — заключила мать.
— Ну, так тому и быть, — пожал плечами отец.
В тот зимний вечер, когда, как потом оказалось, решилась их судьба, они все вместе сели пить чай. Ксения играла на рояле, Ольга пела.
На улице шел снег, а в окна уже заглядывала зима и будущие потрясения.