каждого это что-то своё — то, что необходимо для смерти. То, что сделает его душу легче пёрышка и позволит ей подняться в небеса. То, благодаря чему жизнь человека будет прожита не зря.
— То есть, по-вашему, мы живём лишь для того, чтобы получить билет обратно? Туда, откуда мы появились?
— Слишком плоско, Винтерсблад. Мы живём, чтобы обрести то, что необходимо для смерти. То, что оставит свой след, не позволит нашей душе исчезнуть, впитавшись в землю после смерти. Если этого не будет, то не будет больше ничего. Поэтому оно необходимо именно для смерти — чтобы смерть не стала концом, точкой.
Расправившись с краденой корочкой, из-за кружки появилась сорока и направилась прямиком к Бладу.
— Чтобы смерть не стала концом, нужно оставаться в чьих-то сердцах, — подал голос кто-то из взводных, — мама всегда говорила, что мы живы, пока нас любят.
— Или пока о нас помнят, — вставил солдат за противоположным концом стола.
Точка тяжело запрыгнула на край капитанской кружки и нырнула в чай. Вынырнув, пошатнулась, с упоением запрокинула голову, прикрыв глаз. Перья на горле распушились и задрожали.
— Одним словом, жить надо так, чтобы тебя запомнили! — засмеялся кто-то из военных.
— Ну уж нет, — не согласился Макги, — главное, чтобы не пришлось ни о чём пожалеть. Как думаете, капитан? — повернулся он к Винтерсбладу.
— Чтобы не остаться никому должным, — обронил тот, мрачно наблюдая за сорокой, — иначе никакая птица не утянет с таким-то грузом. Надорвётся.
Помедлив секунду, Точка совершила второй нырок в Бладов чай.
— Точно! — поддакнул Бойд.
— Интересно, — протянула Тень, — одним кажется, что стоит покрепче привязать себя к земному, другим — наоборот, оборвать все нити, ни от кого и ни от чего не зависеть.
— И кто же прав, сэр? — поинтересовался Вальдес.
Глаза Юны усмехнулись.
— Никто. Не там ищут. Дело в человеке, в том, что он несёт в себе. И в том, что человек за собой оставляет — это тоже его часть. А уж что там думает его окружение — не так важно. Все мы ошибаемся, особенно когда дело касается понимания чужой души.
Сорока, чуть покачиваясь, надулась чёрно-белым помпоном на краешке Винтерсбладовой кружки. Птица блаженно щурилась и, кажется, икала (хотя птицы не умеют икать, и Точка, скорее всего, просто вздрагивала от удовольствия). Капитан хотел забрать из-под неё свой чай, но получил клювом по пальцам.
— Кыш! Чего тебе вечно из моей посуды пить требуется? — он легонько толкнул кружку, и птица отвалилась, упав спиной на стол, распластала крылья и картинно воздела к потолку лапки-палочки со скрюченными когтистыми пальцами.
«У вас слишком крепкий чай, капитан, — услышал Винтерсблад в своей голове голос Тени, — сами не пьянеете, так пощадили бы мою птицу: завтра она опять будет страдать похмельем!»
Шрамы
Мы во главе с подполковником Тен стоим в стыковочном коридоре дредноута. Пытаемся стоять: заходя на абордаж, Медина выводит такие лихие петли, что на ногах удержаться сложно. Лишь Тень, спустившаяся к нам, как всегда, перед самым абордажем в своих чёрных, застёгнутых пряжками на запястьях перчатках, неколебимо возвышается в центре коридора не держась за поручни: манёвры Медины ей нипочём. По громкой связи разносится его команда, за тонкой перегородкой скрипят шестерни, открывая боковой люк, нас обдаёт ворвавшимся в отверстие колючим зимним ветром. В открывшийся проём видно, как, послушные команде пилота, выстреливают «когти» «Заклинателя», впиваясь в серый бок бресийского цеппелина. Первый залп. Второй. Третий. И вот наш дредноут уже вибрирует от напряжённой работы абордажных механизмов, тащит к себе накрепко зацепленную добычу, подтягивая их задраенный боковой люк к нашему — хищно распахнутому.
— Примкнуть штыки! — командует Тен. — Готовьсь к вскрытию!
Четверо солдат подтаскивают к краю люка гигантский абордажный нож, похожий на консервный, и, едва борта цеппелинов соприкасаются, со скрежетом вонзают его в бок дирижабля противника и начинают вращать массивный ключ, который приводит в движение зубчатые заточенные колёса. Весь полк морщится от лязга и визга абордажного ножа, лишь Бойд за моим плечом улыбается, как идиот, блуждая взглядом по потолку. Я замечаю, что его штык всё ещё в ножнах на поясе.
— Рядовой Бойд! — рявкаю, чтобы перекричать шум. — Была команда примкнуть штыки!
Смотрит на меня с таким удивлением, будто я пригласил его на танец, часто моргает.
— Штыки! — ору я ему в самое ухо, свободной рукой дёргая его за ножны.
И тут он спохватывается, выполняет команду — и вновь плывёт дурацкой улыбкой, словно сытая лягушка.
— Что с тобой? — возмущаюсь: до атаки — секунды. — Соберись! Убьют!
Судя по движению бровей, Бойд в ответ скептически хмыкает. Не слышно из-за скрежета механизмов и свиста ветра.
— После моих-то приключений и помереть не стыдно! — кричит в ответ мне на ухо. — Жаль, похвастать не могу!
Фраза кажется мне смутно знакомой, но задумываться некогда: люк почти вскрыт, остался висеть на тонкой перемычке. Наш выход.
— К бою! — командует Тен, и пехота выбивает своими телами крышку люка внутрь вражеского дредноута.
В первые секунды абордажа всегда месиво и давка. Бой преимущественно штыковой, иной раз даже рукопашный: коридор узкий, солдат много, пули рикошетят не пойми куда — и вашим, и нашим…
Тен всегда впереди. Здесь она со своими стальными крыльями не так эффектна, как на земле — ей здесь как следует не развернуться. Но она быстро идёт вперёд, размашистыми движениями выкашивая сунувшихся на неё солдат, заливая всё вокруг: стены, пол, потолок, нас — бресийской кровью.
Имперцы в панике отступают. Мы прорываемся в главный коридор, и тут уже можно пострелять. По команде подполковника роты рассредоточиваются по боковым коридорам, я со своими солдатами следую за Юной, сминая противника. Вижу, как Тень одним из вееров отбивает брошенный в неё нож, и успеваю увернуться, так как теперь он летит в меня. Позади — Бойд, и он не успевает. Падает на спину, хрипя и булькая, хватая руками рукоять торчащего из его шеи ножа.
Всё происходит очень быстро: секунда у меня уходит на то, чтобы оценить ситуацию, у него — чтобы выдернуть из себя лезвие. Я