Читать интересную книгу История новоевропейской философии - Вадим Васильев

Ну, вот. Идем дальше. Мы еще вернемся к проблеме яркости. Теперь должен вам сказать, что после того как Юм определил отличие впечатлений от идей, он занялся вопросом об отношениях между идеями и впечатлениями и перечислил несколько типов отношений, важнейшим из которых является отношение тождества, сходства, причинности, а также отношения места и времени. Сумму этих отношений он классифицировал, потом он сказал, что есть философские отношения, а есть естественные отношения. Философские отношения, это, условно говоря, абстрактные отношения, когда мы смотрим на различные идеи и впечатления и как бы так прикидываем совершенно не заинтересовано как их можно сопоставить — это философские отношения. А естественные отношения — это отношения, которые возникают у нас даже если мы этого не желаем, т. е. в обыденной жизни, само собой, как бы возникают из человеческой природы. Такого рода отношения между идеями, кстати говоря, Юм называл ассоциативными связями. И учение о типах ассоциативных связей между идеями серьезную роль играло в раннем варианте его философии, в «Трактате о человеческой природе». Он говорил, что есть три типа отношений, ассоциативных, точнее, связей: по смежности, по сходству и по причинности. Он замечает, что кажется, что наше воображение, которое произвольно комбинирует идеи, действует совершенно свободно, но если мы присмотримся, то увидим, что все‑таки какие‑то законы, по которым протекают эти ассоциации есть, эти комбинации идей. И вот три этих основных закона я уже упомянул.

В поздних его работах, относительно поздних, Юм резко снижает значимость ассоциативной теории в изложении своей философии и, в общем, когда пытаются иногда даже объяснить его философию, исходя из одного лишь принципа ассоциации, то это вызывает лишь не более чем недоумение, потому что это. вообще без этого можно о Юме говорить.

Самым важным из отношений Юм считал отношение причинности. Почему? Потому что он был уверен: именно оно позволяет нам выйти за пределы непосредственно данного в чувствах. Вот в любой момент времени нам что‑то непосредственно дано. Но, а откуда мы знаем, что произойдет в будущем? Ведь если вдумаемся, то мы увидим, что смысл мира задается именно ожиданиями. Вот мы если осмысленно смотрим на вещи, то значит это только то, что мы что‑то определенное от них ожидаем. Можно даже четко это дефинировать: осмысленный взгляд на вещь — это взгляд на вещь с пониманием того, что от нее ожидать. Но будущего нет ведь в непосредственном опыте. Значит, надо за что‑то уцепится в непосредственном настоящем и как бы перекинуть вот этот мостик в будущее.

Должна быть какая‑то такая «палочка — выручалочка». И таким мостиком оказываются как раз каузальные отношения. Мы ищем какие‑то причины в настоящем моменте и они выталкивают нас в будущее, к их действиям. Поэтому бо7льшую часть своей теоретической, как сказал бы Кант, а не практической философии, Юм посвятил исследованию каузальных отношений в его различных ипостасях. И надо сказать, что он прославил себя, свое имя во многом (правда, эта слава одно время была такой скандальной) именно вследствие анализа каузальности. Ведь Новое время, я уже говорил по — моему, находится под гипнозом Декарта. Все верят свято, так сказать, что отношение причинности, принцип причинности, а именно положение: «все, что существует, имеет причину» — он самоочевиден. Все верят в это. Юм, используя декартовский же метод, четко доказывает, что этот принцип не интуитивен и не демонстративен. С этого он начинает свою эпопею причинности, тот роман, так сказать, о причинности в «Трактате».

Ну, доказательство Юма довольно просто: если положение, принцип причинности самоочевиден, интуитивен, то противоположное ему немыслимо, — верно? — содержит в себе противоречие. Мы знаем это просто из определения интуитивных положений, необходимых истин: интуитивное — значит несомненное, несомненное — значит противоположное невозможно. Что значит несомненно, что значит нельзя усомниться? Значит нельзя представить противоположное. Верно? А несомненное и совпадает с самоочевидным. Так вот если принцип причинности самоочевиден, то он несомненен, и противоположное, стало быть не представимо. Что противоположно этому принципу? Беспричинное событие. Ведь этот принцип звучит так: «все, что существует, имеет причину». Значит противоположное состояние дел, когда что‑то существует не имея причину. Так? Юм спрашивает: можно ли представить себе беспричинное событие. Можно? Ясно и отчетливо? Ну, а почему нет‑то? Причина и действие различны, значит, если они различны, различимы, то их можно как бы растащить по разным квартиркам, разделить. Представить изолированно — одно событие без другого, в котором оно в постоянной и необходимой находится связи, — ведь именно это подразумевает понятие причинности.

Причинность это постоянная, смежная, необходимая связь между двумя событиями. Ну, вот, а среди данных нам впечатлений нет ни одного такого, которые нельзя было бы растащить. Ну, а если можно представить изолировано, значит, принцип причинности, по modus tollens не интуитивен, не самоочевиден. И соответственно не демонстративен, потому что демонстрация — это ничто иное, как сцепление интуиций. Итак, принцип причинности. как бы этот гипноз пропадает. Юм пробуждает Европу от догматического сна. Не случайно, когда Кант говорил, что Юм «пробудил меня от догматического сна» он имел в виду именно юмовский анализ каузальности. Это действительно был прорыв какой‑то, осознание того, что пропускали обычно одну из самых важных может быть предпосылок во всех рассуждениях космологических, теологических, психологических — все время принимали: есть событие, есть причина. «А где доказательства‑то, господа?», спрашивает Юм. Это не аксиома и, более того, это положение не демонстративно. Значит нельзя доказать, что каждое событие имеет причину, — а это просто крах какой‑то для многих положений новоевропейской метафизики. Вообще для всей вот этой широкой программы метафизики, просто включающую в себя апелляцию к каузальности. И не только новоевропейской, но и античной. Юм, по сути, ставит перед философией дилемму таким простым, почти детским доказательством, которое практически невозможно опровергнуть, кстати говоря, хотя Кант все‑таки пытался опровергнуть, удивительно остроумно он пытался опровергнуть этот тезис. Хотя само вроде юмовское доказательство невозможности принципа каузальности носит аподиктический характер, значит, казалось бы неопровержимо: ну что тут доказывать? Представьте себе беспричинное событие, — все, больше ничего доказывать не надо. Однако Кант смог подобраться, он сказал: да, в целом юмовские аргументы верны, принцип причинности не доказуем, но не доказуем как общее положение, действующее для всех сфер бытия. А вот в приложении к одной из областей бытия, а именно миру явлений этот принцип можно доказать. Вот таким‑то образом Кант попробовал обойти ситуацию, т. е. частное положение о причинности можно доказать. Но и то доказательство строило Канту огромнейшего труда и было развернуто им в самом сложном разделе его философии — трансцендентальной дедукции категорий, над пониманием которой до сих пор бьются десятки и сотни кантоведов и студентов, тысячи.

Так вот. Мы потом поговорим, насколько убедительно кантовское доказательство принципа причинности. Что оно остроумно — это факт. И может быть, одно из самых красивых даже аргументов в истории философии Кант придумал, борясь с этой юмовской критикой.

Но мы возвращаемся к Юму. Юм часто неправильно истолковывался в этом плане. Говорили ему: Вы отрицаете причинность. Юм в ответ на это говорил: я вовсе причинность не отрицаю, моя цель не в этом. Кто в здравом рассудке сомневается в том, что каждое событие имеет причину? Никто. А я уверяю вас, говорил он, в здравом рассудке. Моя цель состоит в том, чтобы понять: почему (прошу зафиксировать), почему мы считаем, что каждое событие имеет причину. Не разобрать вопрос «имеет ли причину каждое событие?», а разобрать вопрос «почему мы так считаем?». В этой формуле и, заключена суть так называемого, знаменитейшего «феноменологического поворота», который осуществил Юм в философии и который составляет главную его заслугу в истории мысли. Он не задается вопросом, существует ли внешний мир, он спрашивает: почему мы считаем, что внешний мир существует? Он находит такую область философских вопросов, в которой может получить заведомо достоверные ответы. Может быть нельзя доказать, что мир существует вне нас, но можно точно установить — почему мы так считаем. И какой смысл, собственно, вкладываем мы в это высказывание, когда говорим, что он существует. Мы можем не доказать, даже невозможно доказать, что каждое событие имеет причину, но можно точно объяснить как и почему мы считаем, что каждое событие имеет причину. Чувствуете разницу этих вопросов? И разница как раз, главная‑то разница в этих, как бы субъективных вопросах, феноменологических в том, что они допускают точный ответ. Это первое. Второе — этот ответ неочевиден: почему мы считаем, что каждое событие имеет причину, если это не самоочевидное положение? Вот откуда тогда берется эта наша уверенность — неясно. Там где неясно, там есть почва для интереса философского. Вот в чем дело.