Читать интересную книгу История новоевропейской философии - Вадим Васильев

Так да? Итак, мы верим в существование вещи тогда, когда нет причин, уничтожающих данную вещь.

А может без причины она уничтожает, спрошу теперь я вас? А как этот- то вариант мы исключим? А вдруг мы вот отвернулись, а она без причины уничтожилась? Смотрите, задумаемся над этим. Если мы продумаем эту ситуацию, мы поймем, что просто мы исключаем ситуацию причинного уничтожения. А что это значит, если верим в существование вещи? А это значит как раз то, что наша каузальная вера, вера в то, что ничего не происходит беспричинно является условием нашей экзистенциальной веры. Если мы не верим в причинность, мы не верили бы и в то, что вещь продолжает существовать, когда мы ее не воспринимаем.

Вот мы осуществили редукцию очередную. Вы можете сказать: ну, мы просто считаем маловероятным беспричинное уничтожение. Но все дело в том, у Юма есть ответ на этот вопрос, все дело в том, что вероятность, — она тоже возникает из переноса прошлого опыта в будущее. Потому что в прошлом опыте могут быть разноречивые случаи, в сходных ситуациях, и тогда мы ожидаем соединенную с данным настоящим возможность разноречивого будущего. Причем то, что случалось чаще, кажется нам более вероятным. То, что реже — менее вероятным. Но в любом случае, вероятность основана на переносе прошлого на будущее. А перенос прошлого и будущего порождает каузальную веру, понимаете? Неизбежно. А таким образом, утверждение «мы считаем беспричинное уничтожение маловероятным» — абсурдное утверждение. Потому, что вероятность предполагает всеобщую действенность каузальной веры. Мы можем представить себе, абстрактно опять‑таки, беспричинное уничтожение, но это не то о чем говорит Юм. Вот разум и рассудок все‑таки четко разводятся. Рассудок как бы связывается с воображением, это та самая способность, которая проявляет, наделяет яркостью наши идеи, и наделение этой яркостью мы называем верой, подразумевая различные степени. А разум — это способность абстрактного оперирования, условно говоря, абстрактного, — отвлеченного оперирования идеями, лишенными как бы изначально вот этого акцента веры. Но в реальных когнитивных ситуациях, в реальных проектах будущего просто не может быть по определению вот таких беспристрастных идей, которыми оперирует разум. Т. е. какую бы идею мы не перенесли в будущее, из настоящего в прошлое, мы обязательно снабдим ее той или иной, большой или малой степенью вероятности. А все это значит, что уже включились вот эти механизмы. Тут можно было бы, конечно, четче прописать, но как говорится спасибо и на том, что сделано.

И еще один важный аспект в этой связи обсуждает. /И после того как я об этом скажу, мы небольшой перерыв сделаем/. Этот аспект связан с проблемой различения объектов и перцепций. Ведь обычно Юм резонно замечает, что люди. ведь ему важна именно обыденная жизнь, он с нее всегда начинает, это для него стартовый полигон для всех его метафизических исследований — обыденная установка. Даже можно его философию «бытологией» назвать в каком‑то смысле, вот она обыденно. как бы с бытом таким когнитивным имеет дело.

Ну, так вот. Обычно мы смешиваем, говорит. даже не то, что смешиваем. Мы считаем перцепции самими вещами, согласитесь. Это, кстати, имеет прямое отношение к вопросу о вере во внешнее существование. Когда в здравом рассудке человек как бы находится, спросить, что вы видите перед собой? Он ответит, конечно: «вот вещь вижу, вот они, часы, перед мной лежат». Здравый смысл никакого другого ответа нам подсказать не может. Но, говорит Юм, достаточно самой «легкой» философии, чтобы понять, что мы непосредственно осознаем не вещи, а что‑то другое. Образы этих вещей. Каким образом? Он приводит классический такой аргумент (классический он стал именно с его подачи): представьте, что мы отходим от предмета, отходим в сторонку, дальше, дальше.; предмет, что?; сжимается в нашем зрительном поле, мы явно видим как предмет меньше и меньше становится; теперь мы спрашиваем этого человека со здравым рассудком, говорит Юм: «а, предмет- то, — вот эти часы, которые явственно уменьшаются в Вашем перцептивном поле, — они уменьшаются?»; «нет», говорит он, «часы остаются теми же самыми»; «но Вы же видите, что уменьшаются. Вы же говорите, что видите часы, тогда Вы должны сказать, что часы уменьшаются»; и вот тут он начинает думать: «да, действительно, то, что я вижу уменьшается, но часы‑то остаются теми же по своему размеру». Какой отсюда вывод: я вижу не часы, я вижу отображение, отпечаток этих часов в моей душе, я вижу (осознаю точнее) ощущение часов, а не сами часы. Сам предмет остается неизменным, а его ощущение может претерпевать изменение. Вот казалось бы такой естественный шаг, но сказав «А», мы неизбежно скажем и «В» и попадем в глубочайшую трясину, уверяет нас Юм. Но дело все в том, что. и кстати, аргумент этот не безупречен, вот что важно, давайте это отметим. не могу сейчас подробно об этом говорить, хотя с феноменологической точки зрения здесь любопытно было бы разобрать. Юм тут не настаивает, кстати, на том, что он правилен, просто он показывает как возникает вот эта дупликация мира. Ведь смотрите, что мы сделали, мы невинным таким шагом мы раздвоили мир. И действительно, в обыденной жизни то, что мы воспринимаем, мы считаем вещами, а лишь только мы начинаем заниматься психологией, вообще даже не обязательно философией, мы обязательно начинаем повторять этот миф о том, что мир раздвоен на образы и на предметы. И даже начинаем еще говорить, что вот вначале. такой миф ведь до сих пор ведь гуляет., что первые дни жизни человек все видит перевернутым, слышали, наверное, такое. потому что образы вещей так отражаются на сетчатке, поэтому ребенок видит мир перевернуто, а потом все у него переворачивается через какое‑то время. Те, кто так говорит, не задумывается над тем, что человек если он видит все перевернутым, то он видит и себя перевернутым и вообще он действительно все видит перевернутым и тогда обратного переворачивания просто произойти‑то не может, ему некуда происходить! Предметы, ему кажется, падают вниз в этом перевернутом состоянии, как и должно быть, они падают к его ногам.

— Ну, вообще здесь нет более общей системы отсчета, относительно которой можно что‑то переворачивать.

Вот именно, да, конечно. Так вот.

— Не совсем так.

Неправильно, да? Ну, скажите, пожалуйста, и мы наверно перерыв сделаем.

— На взрослого человека, если надеваешь очки, которые переворачивают все, он находится в полном недоумении, потому, что все видит перевернутым. Это не тоже самое для него, что было без очков. Совсем все изменилось.

Интересно, интересно. Вот это важный очень момент, конечно. Т. е. он ощущает рассогласованность, действительно, тактильных ощущений и свое тело как бы и зрительного образа. Хотя тут действительно такой вопрос. Логически он не должен ощущать переворачивания. Тут можно по — разному объяснять: может быть ожидания. Я вот не готов, честно вам скажу интепретировать этот эксперимент. Надо его. вот в этом трудность всех психических опытов. Тоже вот другой, момент, например, известный: что происходит с сознанием, когда человек полностью. ну, что ли отключают его органы чувств? Одни говорят, что полный обморок наступает по одним данным, если сделать так, чтобы ничего человек не чувствовал, поместить его в такую среду. Другие говорят, что галлюцинации начинаются. Здесь много тонкостей. Надо провести этот опыт на себе, я думаю, с очками и посмотреть, все ли условия строго соблюдены.

— Нет, ну здесь есть рассогласование между опытом тела и просто опытом. Тело же у нас…

Ну, казалось бы правильно, да.

— А девять месяцев — это уже опыт…

Вы правы, да. Вот видите контрдовод тоже хороший. Проблема в том, что если полное перевертывание, то не должно быть этого рассогласования.

— Нет, ну, девять месяцев у него не было никаких зрительных восприятий…

— Почему не было? А тактильные ощущения?

— Потом когда он родился, у него возникла картинка мира, она потом у него не может…

— …это конечно совсем не логический опыт, но он как раз льет воду на ту мельницу, где юмовская привычка: надевают очки, которые не все переворачивают (я забыла, как они сделаны), но они так устроены, что вогнутые предметы кажутся выпуклыми, а выпуклые — вогнутыми (как так может быть я не знаю), вот и человеку показывают пустые тарелки и спрашивают, что такое? Он говорит: это тарелка, только перевернутая, она вот выпуклая такая, а потом человеку… а она на самом деле не выпуклая, просто у него очки такие, а потом человеку показывают тарелку с супом и спрашивают: это какая тарелка? Оно говорит: нормальная тарелка, вогнутая, виден суп.

Прекрасно — прекрасно. Да очень любопытно здесь…

— …а если надеть очки, то только одна из них перевернется, с супом.