извилистых речек и прудов, обросших ивами…
Почти весь вагон, занятый шестым, самым младшим отрядом, рыдал в голос. Воспитательницы метались, не зная, кого успокаивать: в одном конце затихнут, в другом расплачутся. Незнакомая бабушка, с ужасом глядя на нас, прижимала к себе испуганную внучку, тоже готовую зареветь, и повторяла, как заклинание:
– Не бойся, Лялечка, я тебя никогда в лагерь не отдам! Никогда!
– Прекратить слезы! – прикрикнула отчаявшаяся воспитательница. – Поем! – и подала пример:
По малинку в сад пойдем,в сад пойдем, в сад пойдем…И малинки наберем, наберем, наберем.Солнышко на дворе, а в лесу тропинка.Сладкая ты моя, ягодка малинка.
Как ни странно, эта простодушная песенка, которую мы талдычили в детском саду по несколько раз в день, начиная с малышовой группы, всех как-то успокоила, от нее повеяло чем-то знакомым, уютным, привычным. Разлука с папами-мамами показалась совсем не страшной, ведь уезжали же мы на дачу на целых три месяца – и ничего! Теперь я смотрю на заплаканную малышню с теплым снисхождением. Как быстро летит время!
…До Вострякова езды около часа. Проходят контролеры, улыбаются, увидев столько ребятни, проверяют у вожатых билеты – пачку толщиной почти с отрывной календарь и, потрепав кого-нибудь мальчишку по вихрам, идут дальше, качаясь вместе с вагоном. Наконец, голос по радио сквозь треск сообщает:
– Следующая остановка – Востряково.
Нас поднимают, заранее строят в проходе, на всякий случай снова пересчитывают по головам. Электричка останавливается, двери с шипением разъезжаются, взрослые опасливо выглядывают наружу, будто нас могли завезти в неизвестную местность, и, наконец, дают отмашку. Мы вереницей выходим из вагонов, а вожатые, поторапливая, снова считают нас, как цыплят. Со стороны это, наверное, выглядит впечатляюще: платформа, еще минуту назад почти пустая, вдруг заполняется толпами шумных мальчишек и девчонок в алых галстуках.
– Никто не остался? – строго спрашивает в мегафон Анаконда.
– Нет, – отвечает запыхавшийся физкультурник, он пробежал насквозь весь состав и никого не обнаружил.
Машинист, выйдя из кабины, нетерпеливо ждет, поглядывая на часы, чтобы не выбиться из графика. Наконец, старший вожатый разрешающе машет рукой, доносится сообщение, что следующая станция – «Белые Столбы», двери, шипя, смыкаются, электричка, обдав нас разогретой смазкой, дергается и, громыхая, отъезжает, открыв взгляду дрожащие рельсы, заезженные до стального блеска, и деревянные шпалы, полузасыпанные мусором и промасленной щебенкой.
Любой знает, в «Белых Столбах» находится сумасшедший дом. Когда пионер совершает какой-то невероятный поступок, например, забирается на крышу котельной, Анаконда так и спрашивает: «Может, тебя, поганец, в Белые Столбы отправить? Там таких много. Подлечат!» Но в дурдом никто не хочет. И после отбоя мы нередко пугаем друг друга слухами о беглом психе, а потом сами не можем уснуть, принимая качающуюся в окне ветку за удравшего пациента.
Но, когда я был в пятом отряде, из Белых Столбов в самом деле улизнул буйнопомешанный, зарезавший своих домашних. На несколько дней всем запретили выходить за территорию, даже приближаться к забору. Но вскоре его поймали. Как говорили взрослые, псих зашел в сельпо и попросил хлеба, ему сразу дали, сообразив, кто он, дали не только хлеба, но и молока, колбасы, даже пастилы. Пока сумасшедший в тенечке питался, как обычный проголодавшийся гражданин, приехали сначала милиционеры, а потом уже и санитары со смирительной рубашкой. Я хорошо представляю себе, как это происходило, по фильму «Кавказская пленница», его я смотрел три раза.
…Мы долго спускаемся с платформы по шаткой деревянной лестнице, но некоторые сорвиголовы начинают прыгать с бетонных плит вниз, на землю, заросшую одуванчиками и мать-и-мачехой. Медсестра в белом халате паникует:
– Прекратить безобразие! В гипс захотели?
Однако кто посмелей и половчей, уже спрыгнул. Мы снова строимся поотрядно и направляемся в сторону лагеря, который почти в километре от станции. Вещи младших складывают в грузовик и везут к корпусам обводным проселком, кто постарше, тащит поклажу сам. Сначала мы движемся по неровной деревенской улице, огибая остававшиеся от майских дождей лужи, в некоторых полощутся домашние утки. Местные хозяйки подходят к своим заборам и с добрыми усмешками смотрят на нас, кое-кого я узнаю: они в разные годы работали в «Дружбе» уборщицами, посудомойками, нянечками, кастеляншами, поварихами.
Из проулка выныривает ватага местных пацанов, они во взрослых кепках, выцветших майках, шароварах, трениках, драных школьных брюках, но только не в коротких штанишках. Это позор для сельского жителя! Многие босиком. Кто постарше, не таясь, курит лихо заломленные папиросы. Местные дразнятся, строят нам рожи и даже плюют в нас зеленой бузиной через трубки, сделанные из полых стеблей дягиля. Несколько вожатых покрепче во главе с физруком по команде директора выдвигаются к обидчикам, и те, нехорошо ругаясь, отступают. Не любят здесь почему-то городских. Чем мы их обидели? Все советские люди должны дружить. Есть такой закон.
Сразу за околицей начинается поле ржи, тянущееся до самого лагеря. Через зеленую ниву, подпрыгивая на бороздах, вьется узкая дорожка. Чтобы не мять колоски, нас перестраивают по одному. Я специально задеваю ногой высокие усатые стебли, надеясь, что из них выпрыгнет и полетит с железным стрекотом настоящая саранча величиной с пол-ладони, но, кроме мелких зеленых кузнечиков и коричневатых кобылок, никто из зарослей не выскакивает. Первый отряд уже подходит к железным воротам, над которыми поднимается щит с красной надписью пл «ДРУЖБА». А младшие отряды еще только покидают деревню и втягиваются на поле. Вдоль цепочки проносят большой железный бидон:
– Кто хочет пить? – размахивая эмалированной кружкой, спрашивает врачиха. – Мальчик, сейчас же надень панаму! Солнечного удара захотел?
Мне страшно хочется пить, Лида вчера два раза посолила котлеты, так как у них на заводе запарка с планом, и она слегка не в себе. Тимофеич даже добродушно предположил, что она в кого-то влюбилась. Маман испугалась и замотала головой так, что задрожал перманент.
…Я поднимаю руку. Мне подают кружку с водой. Выйдя из строя, я жадно пью и гляжу на растянувшуюся вереницу. Из-за множества красных галстуков кажется, будто тропинка через поле поросла алыми маками. Красиво!
Теперь нас возят в лагерь на автобусах от Макаронной фабрики. Колонну возглавляет машина ГАИ с громкоговорителем, и милиционеры убедительно просят прочих водителей освободить проезжую часть для детей. Удобно, конечно, но не так интересно…
24. Как летит время!
– Зассыхин! Сползай на разведку! – приказал Аркашка. – Быстро!
– Жар, я боюсь… Накажут…
– Ага! И я еще добавлю. «Пеналь» хочешь? Не бзди – скажешь: приспичило. Ты у нас больной – тебе все можно… – заржал Жаринов.
Засухин затравленно посмотрел на врага. Бедный парень жутко страдал от своего недостатка, стеснялся регулярных «протечек» и просто мертвел от позора, когда его называли Зассыхиным при девчонках, особенно при Арке – она ему тайно и недостижимо нравилась. Чтобы немножко успокоить беднягу, я бы мог рассказать ему один случай, которого он не знает, так как ездит