мире исправно извещала читателей, куда я ходила, где побывала, какую одежду купила, короче, обо всех моих действиях. А в те вечера, когда я вообще никуда не выходила, он придумывал какое-нибудь кафе или представление, где мадам Негри якобы была. Он придерживался мнения, что публике ни в коем случае нельзя выдавать ужасную тайну, а именно, что кинозвезды проводят у себя дома не меньше времени по вечерам, чем обычные люди. В результате я покупала газеты, только чтобы узнать, в каком из модных и изысканных заведений я провела время накануне… Кстати сказать, Бен уже не был моим продюсером. Он перепродал договор со мною компании
The Famous Players Film Company, причем, как я подозреваю, с большой выгодой для себя. Меня это никак не волновало, поскольку условия договора остались такими же выгодными. Бен приехал в Париж не для того, чтобы составить мне компанию при переезде в Америку, а чтобы убедиться, что товар прибудет к новым владельцам неповрежденным и в целости и сохранности. На самом деле он был человеком умным, душевным и не имевшим тех вульгарных манер, с какими мне в дальнейшем пришлось сталкиваться при общении с другими американскими продюсерами, поэтому я была только рада такому спутнику.
Моя свита с каждым днем все разрасталась: агент по печати, Паола, Бен, Лена… Однако мне очень повезло с ними, потому что никто из них не был банальным прихлебателем, никто не поддакивал мне, желая угодить. Они говорили мне напрямую, если я была неправа, и объясняли, почему так думают. Они все искренне любили меня, и их заботило мое благополучие. Тейд Стыка[130], великий портретист и мой соотечественник, работал в своей студии под Парижем. Этот величайший мастер запечатлел образы многих женщин той поры и пожелал написать мой портрет. Естественно, я тут же согласилась. Гений Стыки заключался не только в его умении точно передать внешность модели, но и отразить суть времени, поведать, как этому человеку жилось в таких условиях. По-моему, именно мой портрет 1922 года (а Тадеуш впоследствии написал еще один) исключительно точно выявляет образ, созданный мною в ту пору для публики: на нем изображена молодая женщина, которая наслаждается своей раскрепощенностью и великолепием убранства. Лишь взгляд выдает тайную грусть, почти скрытую улыбкой. Этот портрет завоевал всеобщее признание, когда был выставлен в галерее Нёдлера[131] в Нью-Йорке рядом с другими портретами Стыки — Карузо и Шаляпина. Сейчас он находится в Национальном музее в Варшаве. Я его подарила музею незадолго до начала Второй мировой войны. Вскоре после моего приезда в Париж мне позвонили из ресепшена Claridge и сообщили, что меня желает видеть некий месье Казимир де Гулевич. Я не видела его с того дня, когда он бежал из Варшавы, и конечно же обрадовалась его появлению, пригласила подняться ко мне в номер. Почему-то (видимо, от большого ума) я ожидала, что в дверь войдет тот самый Казимир, кого я знала и любила прежде, но когда перед мною предстал убогий старик, мне пришлось притвориться, будто брызнувшие из моих глаз слезы жалости были на самом деле слезами счастья, что мы наконец-то встретились вновь. Мой щеголеватый, одетый с иголочки Казимир теперь, как оказалось, носит заношенный, потертый костюм, фасон которого был в моде еще в довоенные времена… В годы революции в России он потерял все, но хотя бы остался жив. Гулевич жил в бедном районе Парижа в скромной квартире вместе со своей дочерью Галькой, чьи мечты стать великой звездой сцены свелись лишь к возможности играть небольшие роли в Comédie-Française[132].
Портрет Полы Негри работы Тейда Стыки, 1922
У нее открылся туберкулез, а у Казимира теперь не было средств на лечение, чтобы помочь ей так же, как он когда-то помог мне, направив меня в санаторий в Татрах. Я сразу же предложила, что оплачу ее лечение, но он и слышать не хотел об этом.
— Галька никуда не поедет из Парижа, — сказал он. — Она не хочет оставлять меня в одиночестве. А то, что я тогда сделал для тебя, вовсе не было инвестицией и не означало, будто вы должны вернуть мне долг. Нет никакого долга, и всё тут!
Дальше его тон смягчился, когда он сказал:
— Мне достаточно видеть, какой ты стала. Я так горд за тебя. Все получилось. Все мои планы реализованы. Теперь ты достигла вершины. У тебя есть всё!
— Да-да, всё… — буркнула было я, но он явно был так рад моим успехам, что решила не портить впечатления, объясняя, чем за это пришлось заплатить. Я лишь добавила:
— Неважно. Поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Приходи сюда на ужин сегодня вечером. Я хочу провести с тобой как можно больше времени…
Я понимала, что нельзя задевать его гордость и что мне нужно вести себя очень осмотрительно в отношении оплаты ужина.
А если проявить максимальную деликатность, может быть, удастся купить ему новую одежду. Я не могла смириться с тем, как он теперь выглядел. Казимир всегда одевался с таким вкусом, был такой элегантный, имел ухоженный, холеный вид. Я взяла его за руку, а он погладил мою руку и сказал:
— Все прошло, Пола. Я могу еще выживать благодаря доброму отношению ко мне некоторых старых друзей, из прежней поры.
Большинство знакомых отворачиваются при виде меня, но есть и верные друзья. Вот Сара Бернар завела особый ритуал: приглашает меня один раз в неделю отужинать с нею, а еще достает мне билеты в театр.
Я улыбнулась, вспомнив старые слухи, что когда-то они были любовниками, и не могла не спросить:
— А вы всё еще…
Его глаза блеснули:
— Ну, ну… Джентльмен никогда не обсуждает с одной дамой свои отношения с какой-то другой. А ты бы хотела встретиться с нею?
— Больше всего на свете!
— Что ж, постараюсь договориться. Она иногда чересчур придирчиво относится к своим молодым коллегам. Понимаешь, для тебя все только начинается, а для нее, увы, почти все осталось в прошлом. Правда, в душе она все еще ощущает былые силы. Самое ужасное для нее, что она не может пользоваться ими с былой легкостью.
Наша встреча была назначена на следующей неделе, в ее доме на бульваре Перер. Когда мы с Казимиром вошли внутрь, великая актриса сидела, опираясь на парчовые подушки дивана, в дальнем конце загроможденной вещами гостиной. Она завернулась в леопардовую накидку, хотя в камине вовсю бушевало пламя. В первый момент при виде ее меня