две женских головы, со страхом смотревшие на меня. Стараясь быть кратким, я объяснил встретившей меня женщине, кто я и что я еду от А.А. Вырубовой, что был в Тобольске, где через отца Васильева получил приказание уехать в Покровское. При упоминании имени Анны Вырубовой женщина просияла:
– Так вы, значит, Аннушку знаете? Она вас послала?
Я ответил утвердительно.
Тут мне пришла в голову мысль. Я достал из бумажника две фотографии Юлии Ден и показал их ей.
– А вы знаете, кто это? – спросил я.
Эти фотографии произвели магическое действие.
– Варенька, посмотри, ведь это Юлия Александровна!
Женщина узнала ее по фотографии, и тогда мне сделалось ясно, что передо мной стоит вдова Григория Распутина, а одна из девушек – его младшая дочь.
Когда девушка, названная Варенькой, убедилась, что на фотографиях действительно изображена Юлия Ден, отношение ко мне сразу переменилось.
– Пожалуйте, сынок, в комнату. А мы думали, что вы из тех, что забрали Бориса Николаевича.
Меня проводили в соседнюю комнату, напоминавшую столовую, где царил тот же беспорядок. На подоконнике были сложены обломки нескольких рам от фотографий. Сквозь слезы жена Григория Ефимовича рассказала мне все, что произошло за этот день.
Оказалось, что часов около двух дня к дому подъехали сани с вооруженными солдатами, которые вошли во двор, где встретили Соловьева. Когда он показал им свои документы, а они были фальшивые, солдаты заявили, что они ищут Соловьева, зятя Распутина, вошли в дом, начали делать обыск, сорвали со стен царские портреты и побили много посуды.
Не найдя Соловьева, они стали угрожать, что если Соловьев сам не объявится, то они заберут с собой всех членов его семьи. Борису Николаевичу ничего не оставалось делать, как признаться, что он и сделал. Солдаты крепко выругались, но сразу не поверили, так что соседям пришлось подтверждать, что это и есть действительно зять Григория Ефимовича. Солдаты еще раз перевернули весь дом и нашли его револьвер, после чего усадили его в сани, не дав ему ни с кем проститься, и увезли неизвестно куда.
Услышав этот рассказ, я был уверен, что Борису Николаевичу живым не уйти, если какое-нибудь чудо его не спасет. Мое же положение было критическое, а главное, невыносимо глупое. Если бы в тот момент, когда я находился в доме Распутиных, еще раз нагрянули красноармейцы, то мне пришлось бы доказывать, что я действительно Соловьев, если не настоящий, то его родственник, так как мои документы были на это имя. Если бы я приехал на восемь часов раньше, то забрали бы меня как Соловьева, а не Бориса Николаевича, так как у него в документах было показано другое имя.
Было ясно, что и пяти минут лишних я здесь оставаться не мог. Девушка, дочь Распутина, дала мне сверток из хлеба, масла и яиц, а вдова Распутина снабдила меня 350 рублями на дорогу, после того как узнала, что денег у меня было разве только, чтобы доехать до Покровского. Я поблагодарил их за гостеприимство и, напутствуемый пожеланиями счастливого пути, вышел во двор, а оттуда на улицу, где меня поджидал ямщик. Через несколько минут тройка вынесла меня из Покровского, которое вскоре скрылось из виду.
Глава V
Рано утром я приехал в Тюмень без особых приключений, где решил остановиться, чтобы отдохнуть и спокойно обдумать создавшееся положение.
У ямщика-татарина, который вез меня четыре дня тому назад из Тюмени, оставшись наедине со своими мыслями в жарко натопленной чистой половине избы, я детально разобрал все мною виденное и пережитое с момента приезда в Тобольск и пришел к следующему выводу: приезд большевиков в Тобольск в корне изменил положение царственных узников к худшему и тем самым затруднял и путал все возможности освобождения царской семьи, положение которой становилось явно критическим.
Арест Соловьева, явившийся для меня полнейшей неожиданностью, выбил окончательно почву из-под моих ног. Оставаться здесь было невозможно, равно как и возвращаться в Тобольск или Покровское. Пользы для дела от моего пребывания в Тюмени я тоже не видел никакой, если бы даже имел на то материальную возможность.
Помощь их величествам должна была быть оказана в возможно скорейшем времени, и потому я решил ехать обратно в Петербург, чтобы лично довести до сведения как Анны Вырубовой, так и Маркова-второго все, мною виденное, и обрисовать им всю тяжесть положения императорской семьи в связи с приездом большевиков. Денег на обратную дорогу мне могло хватить только в обрез, а главное затруднение заключалось в отсутствии каких-либо документов, оправдывающих мою поездку из Сибири в Петербург.
Но раздумывать было нечего, и на следующее утро я уже был на вокзале. Поезда ходили, как Бог пошлет, и мне сказали, что поезда на Екатеринбург можно ожидать около часу дня. От нечего делать я стал бродить по небольшому вокзалу типичной казенной постройки из красного кирпича. Станционные помещения, как и всюду, были заплеваны и загажены до невозможности.
Когда я вышел на платформу, мое внимание привлек большой великолепный состав поезда из классных и салон-вагонов, стоявший на подъездном пути. Над одним из вагонов развевалась красная тряпка в виде флага. Около поезда разгуливали субъекты, подобные тем, которых я встретил по дороге. Обычные каторжные рожи, лохматые папахи, пулеметные ленты накрест на груди, распоясанные шинели – словом, все, чем мог гордиться настоящий революционный воин.
Один из мужиков, ждавший поезда так же, как и я, разъяснил мне, что это поезд комиссарский. Я зашел в залы 1-го и 2-го классов. Такая же грязь, как и всюду. На столах хотя и скатерти, но засаленные и грязные.
Публика была самая разношерстная. Я уже намеревался подсесть к большому столу, стоявшему посреди зала, как неожиданно увидел знакомое лицо. Напротив меня сидел молодой еще человек в солдатской шинели и в фуражке без кокарды. Я присмотрелся к нему ближе. Это был Т., мой товарищ по Одесскому корпусу, на два-три года старше меня по выпуску, которого я с 1913 года не видел. Этой встречи я никак не ожидал и не знал, что делать, но потом мелькнула мысль, что лучше уйти незамеченным. Хотя я знал Т. очень близко, но для меня было большим и неясным вопросом, что произошло за те пять лет, как мы не виделись, каких он теперь взглядов.
В старые времена мы все были одних взглядов, о политике не говорили, да и странно было бы говорить, так как все мы были проникнуты одинаковой любовью к своему царю и Родине.
Но теперь… Лучше быть