вероятно, прапрадедушкой. Старик был довольно бодрый и разговорился со мной. Из разговоров выяснилось, что ему было по крайней мере, 110–115 лет, потому что он мне рассказывал про те времена, когда в Сибири скакали курьеры государя, но какого, он назвать не мог, сообщавшие о большой войне, бывшей в России с «разными иноплеменниками»…
Старику, по его словам, было в то время 10 лет. Сам же он своего возраста не знал и на мой вопрос ответил как-то равнодушно:
– А не знаю, сынок… Один Господь знает!
Его прапраправнук, везший меня до следующей станции, говорил, что старик Артем года три тому назад еще работал по хозяйству, но надорвался и с тех пор сидит, не разгибая спины.
В первый, да вероятно, и в последний раз мне пришлось видеть такого глубокого старика.
Ночью проезжали мы через огромное богатое село. Я осведомился у ямщика о его названии.
– Это, сынок, Покровское!
Я, сам не знаю почему, был поражен, услышав это название! Я ехал через родину Распутина, то село, о котором так много у нас писалось и говорилось. Я спросил ямщика, не тут ли жил Распутин, и, получив утвердительный ответ, стал расспрашивать ямщика о личности Распутина.
– Скажи-ка мне, что за человек был Распутин? – спросил я ямщика.
– Хороший мужик был, душевный… Нашему брату много помогал… Поди, в селе ни одного двора нет, кто ему пятерку, кто тройку, а кто и пятьдесят рублев не должен… Как приедет из Питера, так и начинает помогать… И от болезней лечил. Кровь останавливал. Одно слово – Божий человек… Сказывают, царь и царица его принимали… Он у царя за нашего брата стоял… Ну, за это его буржуи и убили…
Воцарилось молчание.
– А что, он богатый был?
– Сказать, чтоб очень, нельзя, а что денежки у него бывали, это точно, только уж очень много народу раздавал… Семье, сказывают, оставил мало!
Первый раз я слышал такую своеобразную рекомендацию Распутина. Видимо, окрестные мужики считали его своим заступником и ходатаем перед государем. Модное слово «буржуй» проникло и в эту сибирскую глушь. Очевидно, оно здесь во взглядах местных мужиков объединяло такие понятия, как дворянин, помещик, а то и просто богатый человек. Из объяснений ямщика явствовало, что и он, и его односельчане считали, что эти классы общества и устранили Распутина за то, что он около трона защищал их мужицкие интересы. Такая точка зрения не удивила меня. Не помню уже, где именно, но где-то в одной южной деревне один старый мужик, свидетель освобождения крестьян, с непреодолимым убеждением доказывал мне, что император Александр II был убит помещиками и дворянами (тогда выражение «буржуй» еще не было в ходу) за то, что освободил крестьян и отобрал у помещиков землю. Я старался самым понятным образом доказать старику, что это совсем не так, но он упорно стоял на своем и только приговаривал: «Нет, паныч, это все не так, как вы рассказываете. Очинно хотел бы вам поверить, но беспременно мне известно, что помещики нашего царя-батюшку убили за то, что нашему брату мужику волю дал!»
Со своим возницей спорить я не стал, и наш разговор о Распутине прекратился.
Ночь прошла для меня совершенно незаметно, почти без сна. Только изредка одолевала меня дремота, нагоняемая мерным звоном колокольчиков. Затем потянулся томительно скучный день. Тобольск был все ближе и ближе. Как это ни странно, я ощущал это на каждой станции по своему кошельку. Но не потому, что денег делалось все меньше и меньше, это было бы само собой понятно, но по ценам за наем лошадей. Как я уже писал, за первые 20 верст я заплатил по 1 рублю 50 копеек с версты. Чем дальше я удалялся от Тюмени, тем сильнее цены падали, и приблизительно в середине пути я платил от 50 до 70 копеек с версты. Чем ближе подъезжал я к Тобольску, тем больше приходилось платить, и я был уверен, что за последний перегон с меня снова спросят что-нибудь вроде 1 рубля 50 копеек за версту. Таким образом, весь перегон в 280 верст от Тюмени до Тобольска обошелся мне рублей в 500. В кармане оставалось 200 с небольшим, но я не унывал, и глубокое радостное чувство охватило меня, когда я услышал голос ямщика:
– Так-то, сынок, мы, значит, по Тоболу едем, скоро и Тобольск!
Мы только что миновали лес, вдруг сани наши с огромной быстротой покатились вниз, и вскоре, как мне показалось, мы очутились в длинной, но довольно широкой ложбине. В это время меня и прервал ямщик. Оказалось, что для сокращения пути он поехал прямо по льду, и таким образом мы ехали по прекрасно накатанной дороге прямо посередине Тобола.
Вскоре моим глазам открылась дивная панорама. Берега все ширились, как бы расходясь перед нами. В одном месте мы сделали довольно крутой поворот, видимо, река в этом месте загибалась. Когда поворот кончился, я неожиданно увидел перед собой весь Тобольск, залитый ярким лунным светом. На высоком берегу виднелись бесчисленные купола церквей, обнесенных огромной каменной стеной наподобие кремля, а рядом с ней городские дома, спускавшиеся прямо к реке. Берега совершенно раздались перед нами. Мы ехали по огромной, ровной снежной поверхности. Налево от нас вдаль уходила такая же снежная дорога, как та, по которой мы только что промчались.
– А это, сынок, Иртыш, вот там, куда мы едем. Тобол, значит, в него впадает, – пояснил мне ямщик.
Город был все ближе, и вскоре мы стали подниматься в гору и незаметно очутились на улице среди погруженных в сон окраин Тобольска. Только кое-где из окон виднелся свет. Стали попадаться прохожие, торопливым шагом спешившие домой. Наконец гора кончилась, и лошаденки бодро побежали по тобольским улицам. Еще два-три поворота – и сани мои остановились около солидного одноэтажного дома с крыльцом, на котором красовалась вывеска с надписью: «Гостиница Хвастунова».
Мой ямщик соскочил и стал звонить швейцару. Я снял шапку и перекрестился. Заветное мое желание исполнилось: я был в Тобольске. Часы показывали 11 часов вечера.
Глава III
Швейцар, коренастый мужчина небольшого роста с плутоватым подобострастным лицом, снес мой тюк в швейцарскую, и я, расплатившись с ямщиком, оказался в маленькой, но очень чистой комнатке с одной кроватью и окном, выходившим на улицу.
Я дал ему свое удостоверение личности для прописки. Когда он осведомился о цели моего приезда, то мне пришлось повторить уже известную сказку о Габербуше и Шилле, но уже с прибавлением жалостливой истории