— Теперь и ты говоришь, как верящий в судьбу.
— Пожалуйста, займись подготовкой. Сколько бы это ни стоило, я заплачу.
Шузаи отвечает: «Да», — словно и не могло быть другого решения.
— Подними локоть на такую высоту, — высокий голос ученика постарше доносится из додзё, обращенный к ученику помоложе, — и один хорошо нацеленный удар юкири превратит его в рисовый порошок…
Шузаи меняет тему разговора:
— Где сейчас свиток Джирицу?
Узаемон борется с желанием коснуться футляра во внутреннем кармане.
— Он спрятан — «Если нас схватят, — думает он, — ему лучше не знать правды», — под полом отцовской библиотеки.
— Хорошо. Пока храни там. — Шузаи сворачивает рисунок храма Ширануи. — Но возьми с собой, когда мы направимся в Киогу. Если все пойдет хорошо, ты и госпожа Аибагава исчезнете, как дождевые капли, но, если Эномото найдет твой след, свиток будет единственной твоей защитой. Как я раньше говорил, монахи не опасны, но я не скажу такого про гнев владыки — настоятеля.
— Спасибо тебе, — Узаемон встает, — за твой мудрый совет.
Якоб де Зут наливает горячую воду в чашку и размешивает в ней полную ложку меда.
— У меня была та же самая простуда на прошлой неделе. Горло болело, голова, и я до сих пор квакаю, словно жаба. В июле и августе мое тело совсем позабыло о том, что такое холодная погода: для зеландца это подвиг. А теперь не могу вспомнить ушедшую летнюю жару.
Узаемон не понимает нескольких слов.
— Память подчас выкидывает такие фортели.
— Ваша правда, — де Зут добавляет в чашку немного светлого сока. — А это лайм.
— Ваша комната, — отмечает гость, — изменилась. — Действительно, добавились низкий столик и напольные подушки, кадомацу — новогодний венок из сосновых веток, отлично нарисованная карандашом и чернилами обезьяна и складная ширма, отгораживающая кровать де Зута. «Которую могла бы делить с ним Орито, — Узаемон страдает от душевной боли, — и было бы лучше, если бы разделила». У старшего клерка нет ни слуги, ни раба, но в комнате чисто и подметено. — Она удобная и уютная.
— Дэдзима, — де Зут размешивает напиток, — еще какое‑то время будет моим домом.
— Вы не желаете взять жену для более приятного времяпрепровождения?
— Я не отношусь к подобным изменениям в моей жизни с той же легкостью, как некоторые мои соотечественники.
Узаемон приободряется.
— Рисунок обезьяны… очень красивый.
— Этот? Спасибо, но я всего лишь любитель.
Удивление Узаемона искренне:
— Вы нарисовали эту обезьяну, господин де Зут?
Де Зут отвечает стыдливой улыбкой и подает гостю лаймово — медовый напиток. Затем нарушает все законы неспешной беседы о пустяках.
— Чем могу быть полезен, Огава-сан?
Узаемон смотрит на пар, поднимающийся над чашкой.
— Боюсь, я оторвал вас от работы в важный момент.
— Заместитель директора Фишер преувеличивает. Не так уж много у меня работы.
— Тогда… — переводчик держит горячий фарфор кончиками пальцев. — Я хочу, чтобы господин де Зут сохранил… спрятал… э — э… очень важную вещь, от всех.
— Если хотите использовать один из складов, возможно, директор ван Клиф должен…
— Нет — нет. Это маленькая вещь, — Узаемон достает кизиловый футляр для свитков.
Де Зут хмурится, глядя на футляр.
— Я, конечно, пойду вам навстречу, и с радостью.
— Я знаю, господин де Зут умеет спрятать вещи так, что найти их невозможно.
— Я спрячу футляр вместе с моим Псалтырем, пока вы не попросите его вернуть.
— Благодарю вас. Я… я надеялся услышать такие слова, — Узаемон отвечает де Зуту на незаданные вопросы с прямотой иноземца. — Первое: вас наверняка интересует, что написано в этом свитке. Думаю, вы помните, что Эномото… — от упоминания этого имени лицо де Зута мрачнеет, — …Владыка-настоятель храма в феоде Киога, где… где должна жить госпожа Аибагава, — голландец кивает. — Этот свиток… как сказать?., правила, законы, на которых основана вера ордена, храма. Эти законы… — «На японском сказать тяжело, — думает переводчик, вздыхая, — а на голландском все равно, что разбивать камни», — …эти правила… плохие, хуже всего, хуже, чем самое худшее для женщины. Приносят огромные страдания… это невыносимо.
— Какие правила? Что невыносимо, Огава, ради Христа?
Узаемон закрывает глаза. Не открывая их, отрицательно качает головой.
— По крайней мере, — голос де Зута срывается, — скажите мне: этот свиток может быть оружием против Эномото или устыдит его, заставив отпустить ее? Или этот свиток может принести свободу госпоже Аибагаве через магистратуру?
— Я лишь переводчик третьего ранга. Эномото — Владыка-настоятель. У него больше власти, чем у магистрата Широяма. В Японии прав тот, у кого власть.
— Значит, госпожа Аибагава должна страдать… невыносимо страдать до конца своих дней?
Узаемон медлит с ответом.
— Один друг в Нагасаки хочет помочь… если честно.
Де Зут не глупец:
— Вы собираетесь спасти ее? Есть надежда на успех?
Узаемон вновь медлит.
— Не он и не я на пару. Я… покупаю помощь.
— Наемники — рискованные союзники. Нам, голландцам, это известно хорошо, — голова де Зута работает, как абак, просчитывая последствия. — Но как вы сможете вернуться на Дэдзиму после всего? И ее вновь схватят. Вам придется скрываться… вечно… и… тогда почему… зачем стольким жертвовать… всем? Если только… о — о.
На мгновение мужчины не могут смотреть друг другу в глаза.
«Теперь ты знаешь, — думает переводчик. — Я тоже ее люблю».
— Я дурак. — Голландец трет зеленые глаза. — Какой же дурак…
Двое малайских рабов спешат по Длинной улице, разговаривая на своем языке.
— …но почему вы помогали мне с моими… моими ухаживаниями за ней, если вы тоже…
— Ей лучше жить здесь, чем в плохой семье или высланной из Нагасаки.
— И все же вы доверяете мне это… — Якоб касается футляра… — никак не используемое свидетельство?
— Вы тоже хотите, чтобы она обрела свободу. Вы не продадите меня Эномото.
— Никогда. Но что мне делать со свитком? Я же здесь под замком.
— Ничего не делать. Если мы ее спасем, то мне свиток не понадобится. Если не спасем… — Заговорщик отпивает из чашки. — Если не спасем, если Эномото узнает о существовании свитка, он будет охотиться за ним в доме моего отца, в домах друзей. Правила ордена — очень, очень секретные. Эномото убьет любого, чтобы вернуть свиток. Но на Дэдзиме у него власти нет. Здесь он не будет искать, я уверен.
— Как мне узнать, удалось или не удалось?
— Если удастся, я пришлю сообщение, как только смогу, когда будет безопасно.
Де Зут потрясен разговором, но его голос тверд:
— Вы будете в моих молитвах, всегда. Когда вы встретитесь с госпожой Аибагавой, скажите ей… скажите ей… просто скажите ей об этом. Вы оба будете в моих молитвах.
Глава 23. КЕЛЬЯ ЯИОИ В ДОМЕ СЕСТЕР ХРАМА НА ГОРЕ ШИРАНУИ
За несколько минут до рассвета восемнадцатого дня первого месяца
Экономка Сацуки берет девочку Яиои, у которой на губах материнское молоко. В свете огня очага и восхода слезы Сацуки видны всем. Ночью не было свежего снега, и потому тропа вниз — к ущелью Мекура — проходима, и двойняшек Яиои отнесут в мир внизу этим утром.
— Как можно, экономка, — мягко упрекает настоятельница Изу. — Вы помогли нам с дюжиной Даров. Если сестра Яиои понимает, что она не теряет крохотных Шинобу и Бинио, а просто посылает их в новую жизнь, в мир внизу, конечно же, и вы можете лучше контролировать свои слабости. Сегодня у нас праздник, а не поминки.
«То, что тебе представляется «слабостями», — думает Орито, — я называю сочувствием».
— Да, настоятельница, — экономка Сацуки сглатывает слезы. — Просто… они такие…
— Без приношения Даров, — Яиои словно читает по памяти, — реки феода Киога пересохнут, все саженцы увянут и все матери станут бесплодными…
До ночи побега и добровольного возвращения Орито посчитала бы эти слова презренно покорными. Сейчас она понимает — только вера в то, что продолжению жизни нужны их жертвы, дает им силы примиряться с необходимостью разлуки. Акушерка укачивает голодного сына Яиои Бинио:
— Твоя сестра закончила. Позволь матери немного передохнуть.
Настоятельница Изу напоминает: «Мы говорим «носительница», сестра Аибагава».
— Вы говорите настоятельница, — отвечает Орито, — но я — не «мы».
Садае высыпает угольные крошки в очаг: они вспыхивают и плюются огнем.
— Мы, — Орито встречает пристальный взгляд настоятельницы, — пришли к взаимопониманию, помните?
«Наш Владыка-настоятель, — читается во взгляде настоятельницы, — еще скажет последнее слово».